До сих пор никто не учил ни тому, ни другому: учили добродетели,
самоотречению, состраданию, учили даже отрицанию жизни. Все это
суть ценности истощенных.
Долгое размышление над физиологией истощения обратило меня к
вопросу о том, насколько суждения истощенных проникли в мир общих
ценностей.
Достигнутый мною результат был до невероятности неожиданным —
даже для меня, успевшего освоиться уже не с одним чуждым миром: я
открыл, что все высшие ценности, все, господствующие над
человечеством — могут быть сведены к оценкам истощенных.
Из-под священных имен извлек я разрушительные тенденции: Богом
назвали то, что ослабляет, учит слабости, заражает слабостью... я
открыл, что «хороший человек» есть форма самоутверждения
декаданса.
Ту добродетель, о которой еще Шопенгауэр учил как о высшей,
единственной и истинной и основной добродетели, — именно ее, это
сострадание, признал я более опасною, нежели любой порок.
Решительно идти наперекор родовому подбору и очищению вида от
элементов упадка — вот что доныне считалось добродетелью par
excellence...
Следует чтить рок, говорящий слабому: «погибни!..»
Богом назвали противление року, порчу и разложение человечества...
Не должно произносить всуе имя Божие...
Раса испорчена не пороками своими, а неведением; она испорчена,
потому что она истощение восприняла не как истощение: ошибки в
физиологии суть, причина всех зол.
Добродетель есть наше великое недоразумение.
Проблема: как истощенные достигли того, чтоб стать законодателями
ценностей. Или иначе: как достигли власти те, которые последние? Как
инстинкт зверя-человека стал вверх ногами?



4. Кризис: нигилизм и идея «возвращения»

55

Крайние позиции сменяются не более умеренными, а опять же
крайними, но обратными. Поэтому вера в абсолютную имморальность
природы, в бесцельность и в бессмысленность — психологически
необходимый эффект, наступающий, когда утрачивается вера в Бога и
нравственные основы миропорядка. Нигилизм возникает не потому, что
отвращение к жизни теперь сильнее, чем было раньше, но потому, что
{23}
вообще является сомнение в том, чтобы зло или даже жизнь могли
иметь какой-либо «смысл». Одна интерпретация погибла: но так как она
считалась единственной интерпретацией, то нам и кажется ныне, будто
нет никакого смысла в жизни вообще, будто все напрасно.
Однако остается еще доказать, что это «напрасно» определяет
характер вашего нынешнего нигилизма. Недоверие к нашей прежней
оценке ценностей вырастает до вопроса: «не служат ли все «ценности»
приманкой, затягивающей комедию, но ни в каком случае не
приводящей ее к какому-либо разрешению?» Длительность
существования, при наличности этого «напрасно», без цели и без
смысла, — вот наиболее парализующая мысль, особенно тогда, когда
человек понимает, что над ним издеваются и все же не имеет силы
оградить себя от этого.
Продумаем эту мысль в самой страшной ее форме: жизнь, как она
есть, — без смысла, без цели, но возвращающаяся неизбежно, без
заключительного «ничто»: «вечный возврат».
Эта самая крайняя форма нигилизма: «ничто» («бессмысленное») —
вечно.
Европейская форма буддизма: энергия знания н силы принуждает к
такой вере. Это самая научная из всех возможных гипотез. Мы отрицаем
конечные цели: если бы существование имело такую цель, —она должна
была бы быть уже достигнута.
Становится понятным, что здесь налицо стремление создать
противоположение пантеизму, ибо: «все совершенно, божественно,
вечно» также навязывает веру в «вечный возврат». Вопрос в том:
стало ли невозможным вместе с моралью и это пантеистическое «да»,
обращенное ко всем вещам? В сущности ведь преодолен только
моральный Бог. Есть ли смысл представлять себе бога «по ту сторону
добра и зла»? Возможен ли пантеизм в таком смысле? Можно ли,
изгнав из процесса представление цели, несмотря на это, все же
говорить «да» процессу? — Это было бы так только в том случае, если
бы в пределах самого процесса, в каждое мгновение его, что-нибудь
достигалось — и всякий раз одно и то же. Спиноза достиг такой
утверждающей точки зрения, поскольку каждое мгновение имеет свою
логическую необходимость: и он, с заложенным в основе его существа
логическим инстинктом, торжественно приветствовал такой
миропорядок.
Но его случай — только частный случай. Всякая коренная
особенность, лежащая в основе всего совершающегося и
проявляющаяся во всем совершающемся, должна была бы побудить
человека, осознавшего его как свою собственную особенность,
торжественно благословить каждый миг мирового существования. Тогда
все дело заключалось бы в том, чтобы радостно признать в себе самом
благой и ценной эту свою особенность.
Мораль предохраняла от отчаяния и прыжка в «ничто» жизнь людей и
сословий, притесняемых и угнетаемых именно людьми; ибо бессилие
перед людьми, а не перед природой, вызывает наиболее отчаянное
озлобление к жизни.