Скачать 102.3 Кбайт
М.М.Бахтин: от философии поступка к риторике поступка
Речь есть балансир точек зрения, но речь не спонтанная, а ответственно изобретенная и тем причастная единственному событию-бытию. Речь как противовес неинкарнированному безучастному сознанию.
Не может возникнуть и противоречие между единственными и утвержденными ценностными контекстами. Что значит утвержденный контекст ценностей: совокупность ценностей, ценных не для того или иного индивидуума и в ту или иную эпоху, а для всего исторического человечества. Но я единственный должен стать в определенное эмоционально-волевое отношение к историческому человечеству, я должен утвердить его как относительно ценное для меня, этим самым станет для меня ценным и все для него ценное. Что значит утверждение, что историческое человечество признает в своей истории или своей культуре то или иное ценностью, - пустая содержательная возможность, не более. Что мне до того, что в бытии есть а, которому ценно b; другое дело, когда я единственно причастен единственному бытию эмоционально-волевым, утвержденным образом. Поскольку я утверждаю свое единственное место в едином бытии исторического человечества, поскольку я не-алиби его, стою к нему в активном эмоционально-волевом отношении, я становлюсь в эмоционально-волевое отношение к признаваемым им ценностям. Конечно, когда мы говорим о ценностях исторического человечества, мы интонируем эти слова, мы не можем отвлечься от определенного эмоционально-волевого отношения к ним, они не покрываются для нас своим содержательным смыслом, они соотносятся с единственным участным и загораются светом действительной ценности. С моего единственного места открыт подход ко всему
115
единственному миру, и для меня только с него. Как развоплощенный дух я теряю мое должное нудительное отношение к миру, теряю действительность мира. Нет человека вообще, есть я, есть определенный конкретный другой: мой близкий, мой современник (социальное человечество), прошлое и будущее действительных людей (действительного исторического человечества). Все это суть ценностные моменты бытия, индивидуально значимые и не обобщающие единственное бытие, открывающиеся [7} для меня с моего единственного места как основы моего неалиби в бытии. А совокупность общего познания определяет человека вообще (как homo sapiens), то, например, что он смертен, обретает ценностный смысл лишь с моего единственного места, поскольку я, близкий, все историческое человечество умирают; и конечно, ценностный эмоционально-волевой смысл моей смерти, смерти другого, близкого, факт смерти всякого действительного человека глубоко различны в каждом случае, ибо все это разные моменты единственного бытия-события. Для развоплощенного безучастного субъекта могут быть все смерти равны. Но никто не живет в мире, где все люди ценностно равно смертны (нужно помнить, что жить из себя, со своего единственного места, отнюдь еще не значит жить только собою, только со своего единственного места возможно именно жертвовать - моя ответственная центральность может быть жертвенною центральностью). (117-118)
Homo sapiens как теоретический объект классических гуманитарных наук и традиционной риторики в первую очередь, когда можно отвлеченно утверждать, что человек вообще смертен, противопоставляется уже не объекту, и не субъекту, а частному человеку, который может умереть. Вот этот конкретный я-другой-третий есть прежде всего человек
116
действующий словом, человек поступающий. Он и объективен и субъективен в одно и то же время, он не рационален только, он ответственен. Эта ответственность моя за другого, ибо я сам себе обычно мало интересен и сам перед собой ни за что не отвечаю, т.к. я сам себе не нужен, другие мне нужны и я надеюсь, что я нужен другим - отсюда идея жертвенности как крайний случай ответственности.
Себе равной, общезначимой признанной ценности нет, ибо ее признанная значимость обусловлена не содержанием, отвлеченно взятым, а в соотнесении его с единственным местом участника, но с этого единственного места могут быть признаны все ценности и всякий другой человек со всеми своими ценностями, но он должен быть признан; простое теоретическое установление факта, что кто-то признает какие-то ценности, ни к чему не обязывает и не выводит из пределов бытия-данности, пустой возможности, пока я не утвердил своей единственной причастности этому бытию. (118)
Другой человек должен быть признан: контекст, закурсивленного в тексте слова делает очевидным, что понятия "признание", "не-абили в бытии" - столь же не юридические термины, даже в переносном смысле судебности, сколь не теологические у Бахтина понятия причастности, инкарнации и т.п. Анахроническая трактовка бахтинской псевдоюридической терминологии, данная А.Е.Маховым в наших диалогах 1991 года ("Риторика поступка М.Бахтина"), конечно, не больше чем реплика для красного словца, не имеющая за собой никакой серьезной позиции. Признать другого - это, скорее признание в любви, не случайно двумя абзацами выше Бахтин приводит простои пример: любить можно другого, но не себя - факт прямо противоположный юридическому признанию, да еще в его специфически вышинской юридичности ("юрист с наганом", по выражению Махова).
Не может возникнуть и противоречие между единственными и утвержденными ценностными контекстами. Что значит утвержденный контекст ценностей: совокупность ценностей, ценных не для того или иного индивидуума и в ту или иную эпоху, а для всего исторического человечества. Но я единственный должен стать в определенное эмоционально-волевое отношение к историческому человечеству, я должен утвердить его как относительно ценное для меня, этим самым станет для меня ценным и все для него ценное. Что значит утверждение, что историческое человечество признает в своей истории или своей культуре то или иное ценностью, - пустая содержательная возможность, не более. Что мне до того, что в бытии есть а, которому ценно b; другое дело, когда я единственно причастен единственному бытию эмоционально-волевым, утвержденным образом. Поскольку я утверждаю свое единственное место в едином бытии исторического человечества, поскольку я не-алиби его, стою к нему в активном эмоционально-волевом отношении, я становлюсь в эмоционально-волевое отношение к признаваемым им ценностям. Конечно, когда мы говорим о ценностях исторического человечества, мы интонируем эти слова, мы не можем отвлечься от определенного эмоционально-волевого отношения к ним, они не покрываются для нас своим содержательным смыслом, они соотносятся с единственным участным и загораются светом действительной ценности. С моего единственного места открыт подход ко всему
115
единственному миру, и для меня только с него. Как развоплощенный дух я теряю мое должное нудительное отношение к миру, теряю действительность мира. Нет человека вообще, есть я, есть определенный конкретный другой: мой близкий, мой современник (социальное человечество), прошлое и будущее действительных людей (действительного исторического человечества). Все это суть ценностные моменты бытия, индивидуально значимые и не обобщающие единственное бытие, открывающиеся [7} для меня с моего единственного места как основы моего неалиби в бытии. А совокупность общего познания определяет человека вообще (как homo sapiens), то, например, что он смертен, обретает ценностный смысл лишь с моего единственного места, поскольку я, близкий, все историческое человечество умирают; и конечно, ценностный эмоционально-волевой смысл моей смерти, смерти другого, близкого, факт смерти всякого действительного человека глубоко различны в каждом случае, ибо все это разные моменты единственного бытия-события. Для развоплощенного безучастного субъекта могут быть все смерти равны. Но никто не живет в мире, где все люди ценностно равно смертны (нужно помнить, что жить из себя, со своего единственного места, отнюдь еще не значит жить только собою, только со своего единственного места возможно именно жертвовать - моя ответственная центральность может быть жертвенною центральностью). (117-118)
Homo sapiens как теоретический объект классических гуманитарных наук и традиционной риторики в первую очередь, когда можно отвлеченно утверждать, что человек вообще смертен, противопоставляется уже не объекту, и не субъекту, а частному человеку, который может умереть. Вот этот конкретный я-другой-третий есть прежде всего человек
116
действующий словом, человек поступающий. Он и объективен и субъективен в одно и то же время, он не рационален только, он ответственен. Эта ответственность моя за другого, ибо я сам себе обычно мало интересен и сам перед собой ни за что не отвечаю, т.к. я сам себе не нужен, другие мне нужны и я надеюсь, что я нужен другим - отсюда идея жертвенности как крайний случай ответственности.
Себе равной, общезначимой признанной ценности нет, ибо ее признанная значимость обусловлена не содержанием, отвлеченно взятым, а в соотнесении его с единственным местом участника, но с этого единственного места могут быть признаны все ценности и всякий другой человек со всеми своими ценностями, но он должен быть признан; простое теоретическое установление факта, что кто-то признает какие-то ценности, ни к чему не обязывает и не выводит из пределов бытия-данности, пустой возможности, пока я не утвердил своей единственной причастности этому бытию. (118)
Другой человек должен быть признан: контекст, закурсивленного в тексте слова делает очевидным, что понятия "признание", "не-абили в бытии" - столь же не юридические термины, даже в переносном смысле судебности, сколь не теологические у Бахтина понятия причастности, инкарнации и т.п. Анахроническая трактовка бахтинской псевдоюридической терминологии, данная А.Е.Маховым в наших диалогах 1991 года ("Риторика поступка М.Бахтина"), конечно, не больше чем реплика для красного словца, не имеющая за собой никакой серьезной позиции. Признать другого - это, скорее признание в любви, не случайно двумя абзацами выше Бахтин приводит простои пример: любить можно другого, но не себя - факт прямо противоположный юридическому признанию, да еще в его специфически вышинской юридичности ("юрист с наганом", по выражению Махова).
|
|