Скачать 102.3 Кбайт
М.М.Бахтин: от философии поступка к риторике поступка
Здесь нельзя начать, всякое начало будет случайно, оно потонет в мире смысла. Он не имеет
108
центра, он не дает принципа для выбора: все, что есть, могло бы и не быть, и могло бы быть индивидуальным, если оно просто мыслимо как содержательно-смысловая определенность. С точки зрения смысла возможны лишь бесконечность оценки и абсолютная неуспокоенность. С точки зрения отвлеченного содержания возможной ценности всякий предмет, как бы он ни был хорош, должен быть лучше, всякое воплощение с точки зрения смысла - дурное и случайное ограничение. Нужна инициатива поступка по отношению к смыслу, и эта инициатива не может быть случайной. Ни одна смысловая в себе значимость не может быть категорической и нудительной, поскольку у меня есть мое алиби в бытии. Только признание моей единственной причастности с моего единственного места дает действительный центр исхождения поступка и делает не случайным начало, здесь существенно нужна инициатива поступка, моя активность становится существенной, долженствующей активностью. (114)
Последняя фраза начинает переводить общепринципиальный разговор в архитектоническую, а в терминах риторики в алгоритмическую плоскость: действительный центр исхождения поступка, начало, инициатива поступка - это все маркеры риторико-педагогической организации ответственной речи.
Но возможна неинкарнированная мысль, неинкарнированное действие, неинкарнированная случайная жизнь как пустая возможность; жизнь на молчаливой [?] основе своего алиби в бытии - отпадает в безразличное, ни в чем не укорененное бытие. Всякая мысль, не соотнесенная со мной как долженствующе единственным, есть только пассивная возможность, она могла бы и не быть, могла бы быть другой, нет
109
нудительности, незаменимости ее бытия в моем сознании; случаен и эмоционально-волевой тон такой неинкарнированной в ответственности мысли, только отнесение в единый и единственный контекст бытия-события через действительное признание моей действительной участности в нем создает из нее мой ответственный поступок. И таким поступком должно быть все во мне, каждое движение, жест, переживание, мысль, чувство - только при этом условии я действительно живу, не отрываю себя от онтологических корней действительного бытия. Я - в мире безысходной действительности, а не случайной возможности. (114-115)
Риторически невыраженная (неинкарнированная) жизнь возможна только на молчаливой основе своего алиби в бытии. Речь - не просто слова-слова-слова, это все во мне. Как выражается Жванецкий, я играю всем телом. Говорящий человек играет всем телом, каждой клеточкой своего бытия ответственно воплощает свой поступок, который по природе не может быть неинкарнированным. Попутно замечу, что видеть в термине инкарнация христианский код бахтинского труда - все равно, что видеть ревностного христианина в каждом трамвайном пассажире, восклицающем после очередного толчка "О, господи!" Другое дело, что стилистически Бахтин продолжает риторику в ее гомилетическом изводе, восстанавливает христианский дух отношения к слову, которое побывало у Бога и теперь нас причащает действительности. Это христианство - часть культуры Бахтина, но совсем не Бахтин, маскирующий свою посвященность, - часть христианства.
Ответственность возможна не за смысл в себе, а за его единственное утверждение-неутверждение. Ведь можно пройти мимо смысла и можно безответственно провести смысл мимо бытия. (115)
110
Эта проводка смысла мимо чрезвычайно характерна для современной науки, что постоянно заставляло Бахтина искать иную, приобщенную жизни науку, науку страсти-признания.
Отвлеченно-смысловая сторона, не соотнесенная с безысходно-действительной единственностью, проективна; это какой-то черновик возможного свершения, документ без подписи, никого и ни к чему не обязывающий. Бытие, отрешенное от единственного эмоционально-волевого центра ответственности - черновой набросок, непризнанный возможный вариант единственного бытия; только через эту причастность единственного поступка можно выйти из бесконечных черновых вариантов, переписать всю жизнь набело раз и навсегда. (115)
Понятие "черновик" - тоже из риторических штудий и тоже предполагает в изобретении доминанту общих мест, которые, естественно, можно раскладывать как пасьянс и не один раз. Однако в расположении это понятие вполне уместно.
"Мысленный черновик" примерно в это же время фигурирует у Л-Якубинского ("О диалогической речи"), чуть позже появляется у Л.Выготского в "Мышлении и речи".
Категория переживания действительного мира-бытия - как события - есть категория единственности, переживать предмет - значит иметь его как действительную единственность, но эта единственность предмета и мира предполагает соотнесение с моей единственностью. Все общее и смысловое обретает свою тяжесть и нудительность тоже только в соотнесении с действительной единственностью. (115)
Педалирование единственности в изобретении предмета ответственной речи вполне понятно. Но здесь скрыто намечается развитие риторического
111
алгоритма: следующий ход как обретение тяжести общего, налипание доказывающего смысла на стержень ответственности.
108
центра, он не дает принципа для выбора: все, что есть, могло бы и не быть, и могло бы быть индивидуальным, если оно просто мыслимо как содержательно-смысловая определенность. С точки зрения смысла возможны лишь бесконечность оценки и абсолютная неуспокоенность. С точки зрения отвлеченного содержания возможной ценности всякий предмет, как бы он ни был хорош, должен быть лучше, всякое воплощение с точки зрения смысла - дурное и случайное ограничение. Нужна инициатива поступка по отношению к смыслу, и эта инициатива не может быть случайной. Ни одна смысловая в себе значимость не может быть категорической и нудительной, поскольку у меня есть мое алиби в бытии. Только признание моей единственной причастности с моего единственного места дает действительный центр исхождения поступка и делает не случайным начало, здесь существенно нужна инициатива поступка, моя активность становится существенной, долженствующей активностью. (114)
Последняя фраза начинает переводить общепринципиальный разговор в архитектоническую, а в терминах риторики в алгоритмическую плоскость: действительный центр исхождения поступка, начало, инициатива поступка - это все маркеры риторико-педагогической организации ответственной речи.
Но возможна неинкарнированная мысль, неинкарнированное действие, неинкарнированная случайная жизнь как пустая возможность; жизнь на молчаливой [?] основе своего алиби в бытии - отпадает в безразличное, ни в чем не укорененное бытие. Всякая мысль, не соотнесенная со мной как долженствующе единственным, есть только пассивная возможность, она могла бы и не быть, могла бы быть другой, нет
109
нудительности, незаменимости ее бытия в моем сознании; случаен и эмоционально-волевой тон такой неинкарнированной в ответственности мысли, только отнесение в единый и единственный контекст бытия-события через действительное признание моей действительной участности в нем создает из нее мой ответственный поступок. И таким поступком должно быть все во мне, каждое движение, жест, переживание, мысль, чувство - только при этом условии я действительно живу, не отрываю себя от онтологических корней действительного бытия. Я - в мире безысходной действительности, а не случайной возможности. (114-115)
Риторически невыраженная (неинкарнированная) жизнь возможна только на молчаливой основе своего алиби в бытии. Речь - не просто слова-слова-слова, это все во мне. Как выражается Жванецкий, я играю всем телом. Говорящий человек играет всем телом, каждой клеточкой своего бытия ответственно воплощает свой поступок, который по природе не может быть неинкарнированным. Попутно замечу, что видеть в термине инкарнация христианский код бахтинского труда - все равно, что видеть ревностного христианина в каждом трамвайном пассажире, восклицающем после очередного толчка "О, господи!" Другое дело, что стилистически Бахтин продолжает риторику в ее гомилетическом изводе, восстанавливает христианский дух отношения к слову, которое побывало у Бога и теперь нас причащает действительности. Это христианство - часть культуры Бахтина, но совсем не Бахтин, маскирующий свою посвященность, - часть христианства.
Ответственность возможна не за смысл в себе, а за его единственное утверждение-неутверждение. Ведь можно пройти мимо смысла и можно безответственно провести смысл мимо бытия. (115)
110
Эта проводка смысла мимо чрезвычайно характерна для современной науки, что постоянно заставляло Бахтина искать иную, приобщенную жизни науку, науку страсти-признания.
Отвлеченно-смысловая сторона, не соотнесенная с безысходно-действительной единственностью, проективна; это какой-то черновик возможного свершения, документ без подписи, никого и ни к чему не обязывающий. Бытие, отрешенное от единственного эмоционально-волевого центра ответственности - черновой набросок, непризнанный возможный вариант единственного бытия; только через эту причастность единственного поступка можно выйти из бесконечных черновых вариантов, переписать всю жизнь набело раз и навсегда. (115)
Понятие "черновик" - тоже из риторических штудий и тоже предполагает в изобретении доминанту общих мест, которые, естественно, можно раскладывать как пасьянс и не один раз. Однако в расположении это понятие вполне уместно.
"Мысленный черновик" примерно в это же время фигурирует у Л-Якубинского ("О диалогической речи"), чуть позже появляется у Л.Выготского в "Мышлении и речи".
Категория переживания действительного мира-бытия - как события - есть категория единственности, переживать предмет - значит иметь его как действительную единственность, но эта единственность предмета и мира предполагает соотнесение с моей единственностью. Все общее и смысловое обретает свою тяжесть и нудительность тоже только в соотнесении с действительной единственностью. (115)
Педалирование единственности в изобретении предмета ответственной речи вполне понятно. Но здесь скрыто намечается развитие риторического
111
алгоритма: следующий ход как обретение тяжести общего, налипание доказывающего смысла на стержень ответственности.
|
|