Но для этого он должен преодолеть свое эго, надуманные заботы:

"Культурный человек конца XIX в. возжелал освобождения от натуральной необходимости, от власти социальной среды, от ложного объективизма. Индивидуум вновь обратился к себе, к Своему субъективному миру, вошел внутрь; обнажился мир внутреннего человека, придавленный ложным объективизмом природы и общества". Но недостаточно обратиться к себе, войти внутрь себя, чтобы обрести Истину и Свободу: "Неоромантики, декаденты, символисты, мистики восстали против всякого закона, против всякого объективизма, против всякого обращения к универсальному целому... "Критицизм" совершил пресловутый коперниковский переворот, возвеличил субъект и упразднил бытие" [80].

Свои размышления о книге Шпенглера Н. Бердяев назвал "Предсмертные мысли Фауста", судьбу европейской культуры сравнил с судьбой Фауста, возжелавшего господства над миром, но в бездуховной цивилизации истощившего себя. И Бердяеву близок язык символа. Шпенглер, как и Гете, символист по миросозерцанию; он отказался не только от отвлеченных понятий, но и от онтологии; морфология истории для него – единственная возможность философствования, хотя он и признает заключенный в перводуше неиссякаемый творческий источник жизни, порождающий новые культуры. Шпенглер открывает одни и те же первофеномены в разные эпохи и в разных культурах и ставит в один ряд буддизм, стоицизм и социализм, высказывая "самые благородные мысли, какие могут быть высказаны неверующей душой в наше время" [81].

Но если Шпенглер был пессимистом и сам говорил об этом, не веря в прогресс, не видя никакой цели, никакого особого пути человечества, то о Бердяеве этого не скажешь. И он мог убеждать:

"Земной дух человечества, пошедшего по пути змия, загипнотизировал человека заманчивой идеей прогресса и грядущего в конце прогресса земного рая, и так обольщен был человек, что не заметил безумия своего служения прогрессу и своего подчинения счастливцам грядущего рая".

Философ воспринимает идею прогресса как очередную химеру:

"Вся человеческая анергия направлена вовне, на создание несовершенной, дурной множественности, на поддержание прогресса, закрепляющего закон тления, а не внутрь, не в глубь вечности, не на победу над смертью и завоевание всеобщей, полной и вечной жизни".

Вот и ответ:

"Мы идем к тому реализму, который находит центр индивидуума, связующую нить жизни и утверждает личность как некое вечное бытие, а не мгновенные и распавшиеся переживания и настроения" [82].

Целостному уму Бердяева открыта перспектива Истории, он верит в изначальную разумность мира, в присущность ему Логоса. Фауст же "теряет перспективу истории, ибо для него померк свет Логоса". Пережив личную драму – отторжение от России, предчувствуя наступление "нового средневековья", Бердяев тем не менее не допускает мысли о гибели культуры: "Духовная культура если и погибает в количествах, то сохраняется и пребывает в качествах. Она была пронесена через варварство и ночь старого средневековья. Она будет пронесена и через варварство и ночь нового средневековья".

В отличие от Шпенглера Бердяев предугадал закат фаустовского идеала и смещение доминанты с "цивилизации" на "культуру", что позволит предотвратить гибель последней, а вместе с ней и человечества.

"Мы русский Восток, – заключает Бердяев. – Поэтому кругозор русской мысли должен быть шире, для нее виднее дали". Философия истории всегда была основным интересом русской мысли, начиная с Чаадаева. "В ней сталкиваются два потока всемирной истории, восточной и западной. В России скрыта тайна, которую мы сами не можем вполне разгадать. Но тайна эта связана с разрешением какой-то темы всемирной истории. Час наш еще не настал. Он связан будет с кризисом европейской культуры. И потому такие книги, как книга Шпенглера, не могут не волновать нас. Такие книги нам ближе, чем европейским людям. Это нашего стиля книга".

Неудивительно, что Шпенглер называл Россию "обетованием грядущей культуры", видел в "русском Востоке" тот новый мир, который идет на смену умирающему Западу [83].

Не потому ли, что русская философия сосредоточена на нравственном смысле Истории: "Надо стремиться к тому, чтобы уяснить нравственный смысл великих исторических эпох; надо стараться точно определить черты каждого века по законам практического разума", – полагал Чаадаев, веря в "скрытое в глубине сердца каждого народа начало, составляющее его совесть, тот способ, которым он воспринимает себя и ведет себя на путях, предначертанных ему в общем распорядке мира" [84].

Русские мыслители искали в Истории не абсолютную идею, а "духовный смысл". Согласно Хомякову, история человечества может быть рассмотрена исходя из "одного великого начала" – "народной веры", целостного "живознания", а не из "самосущего понятия", отличающего по его мнению, философию Гегеля. В народе, в народной воле видел Достоевский силу России: несмотря на все безобразия, в которых пребывал народ России, он проявит высоту духа, когда придет его час.