Франк признает преимущества философии жизни перед отвлеченной философией Запада и считает, что в этом Шпенглер близок к Ф. Ницше, А. Бергсону, В. Дильтею, М. Шелеру. Шпенглер стремится

"проникнуть в существо бытия истинно интуитивно, изнутри, через постижение глубочайшего онтологического значения категорий (все же! – Т.Г.) человеческой духовной жизни. Но у Шпенглера этот замысел остается неосуществимым. Мы ощущаем смутные, туманные, непроясненные черты новой метафизики (все же! – Т.Г.), которые назрели в духе Шпенглера, но затемнены и придавлены его историческим релятивизмом" [78].

"Все же" – оговорки, случайно оброненные слова или интонационные акценты, позволяют порой больше понять человека, чем декларируемые им взгляды. Франку хотелось быть рядом с собратьями по перу, следовать В. Соловьеву, но эти "оговорки", по-моему, в этом интересном мыслителе обнаруживают человека именно европейской культуры. Перед событиями 1905 г. он был выслан из России за пропаганду марксизма, потом вернулся, преподавал в Петербургском университете, пока в 1922 г. не был вновь выслан вместе с другими мыслителями – цветом русской философии. (В чем-то судьба его схожа с бердяевской.) Он был последователем В. Соловьева, но, похоже, ему ближе по духу Кант и Ницше. Его, может быть, потому и притягивал ноуменальный мир, что был ему малодоступен.

В 1939 г. из-под пера Франка выходит новое сочинение – "Непостижимое" – о тайне мира в его металогической "цельности", постигаемой интуицией. Ему видится, что не только человек рождается в Боге, но и Бог рождается в человеке и что в богочеловечестве – спасение мира. Неудивительно, что в конца жизни в своем фундаментальном труде "Реальность и человек. Метафизика человеческого бытия" (Париж, 1956 г.) Франк возвращается к учению Бёме и Шеллинга о "безосновности" (Ungrund), о двойной природе абсолюта, объясняя зло не как от человека исходящее, а как праоснову мира. Но это ощущение присутствовало уже в его статье о Шпенглере, в частности в рассуждении о непроницаемости и чуждости "перводуши":

"В бесконечном, темном, дремлющем, в сущности, безжизненном океане человеческого бытия – того, что Шпенглер зовет "Urgeelentum", – от времени до времени, то там, то сям вспыхивают огоньки творящих духовных сил, понемногу разгораются в яркие, разноцветные огненные фонтаны культуры, постепенно истощаются, тускнеют и снова угасают. Мы не понимаем ни связи между этими духовными огнями, ни общего смысла этого фейерверка; более того, ни связи между собой, ни смысла они не имеют" [79].

Что касается посюстороннего, феноменального мира, то здесь мало кто может сравниться с Франком по четкости и глубине анализа. Он блестяще продемонстрировал вездесущность "фаустовского духа", обнаруживающего себя в разных сферах культуры, в контрапунктической музыке, в современной живописи с бесконечностью перспектив, в дифференциальном исчислении, в "трансцендентности национально-государственной идеи". Все единит устремленность к бесконечности, к экстенсивному расширению. Но с начала XIX в., с наполеоновских войн, начинается гибель фаустовской культуры. Иссякает культурное творчество, переходит в омертвение цивилизации. Научные идеи и открытия XX в. – принцип энтропии, предрекающие смерть Вселенной, принцип относительности, растворяющий механико-математические основы космического бытия в зыбкости, вечном трепете невообразимого, почти духовного начала, – суть последние, предельные выражения умирающего "фаустовского" духа, который возвращается в то исконное лоно духовности, из которого он некогда исшел. Судьба, уготованная всем проявлениям сознания, не ведающего Великого предела, который предотвращает разрыв Единого. Фаустовский дух, воплощенный европейской цивилизацией, не составлял исключения.

Еще раз Идею приняли за Реальность, и, чем выше она возносилась, тем более отрывалась от Основы. Неуемная жажда Свободы направила к бесконечности "фаустовскую душу" еще в начале II тысячелетия. Свободу понимали как возможность преодолеть земное притяжение, расторгнув связь между "тем" и "этим". Даже "число" ощутило себя Свободным, освободившись от власти "тела". И так же закономерно, как иррациональное число, заявило о себе иррациональное мышление (по мнению Ф. Степуна, первым связал число с бесконечностью Декарт). Но прорыв в бесконечность не дал Свободы человеку и успокоения фаустовской душе. Иначе – откуда чувство неприкаянности, одинокости, затерянности в бесконечных просторах Вселенной, которые человек так и не ощутил как свои. Значит, что-то не то нужно человеку, значит, не ведет прорыв в бесконечность, к Свободе.

А что ведет? Поворот к внутренней бесконечности, полагает Бердяев, предвидя смену парадигмы – культурной, психологической, – коренной поворот в умонастроении: "Фаусту остается движение к внутренней бесконечности". Что, кстати, созвучно мысли Шпенглера: "Энергия духовного человека направляется во-внутрь; энергия цивилизованного человека во-вне". На смену цивилизованному человеку, не щепетильному к нравственному смыслу Бытия, идет Человек культуры, Человек гуманный.