И тогда он стал виконтом Сент-Олбанским. И, чувствуя в себе силу, устранил Дии.

Королева умерла, да здравствует король... Отныне я стал неугодным свидетелем. Меня завлекли в ловушку однажды вечером, когда Dark Lady наконец могла стать моей и танцевала в моих объятиях, находясь во власти трав, вызывающих видения, она, вечная София с морщинистым лицом старой козы... Он ворвался с группкой вооруженных мужчин, приказал завязать мне глаза платком, и я сразу же понял: купорос! И как Она смеялась, как ты смеялась, Pin Ball Lady – oh maiden virtue rudely strumpeted, oh gilded honor shamefully misplac'd!. – когда он касался тебя своими хищными руками, а ты называла его Симон и целовала его зловещий шрам... В Башню, в Башню, – смеялся Верулам. С тех пор я валяюсь здесь, в компании с человеческим призраком, который называет себя Соапез, и тюремщики знают меня только как Лимонадного Джо. Я глубоко, с горячим рвением изучал философию, право и медицину, а также, увы, теологию. А теперь я здесь, бедный, бедный сумасшедший, и знаю столько же, сколько и раньше.

Через бойницу я наблюдал за королевской свадьбой и рыцарями с красными крестами, гарцевавшими под звуки труб. Я должен был быть там и играть на трубе. Цецилия знала об этом, и еще раз лишила меня вознаграждения, которое ожидало меня у цели. Играл же Вильям. А я, скрытый в тени, писал для него.

– Я тебе подскажу, как отомстить, – прошептал Соапез; в этот день он открылся в своей настоящей сущности: бонапартистский аббат, много веков назад помещенный в эту могилу для живых.

– Ты выберешься отсюда? – спросил я.

– If... – начал он, но сразу же умолк.

Выстукивая ложкой по стене таинственную азбуку, которую, по его словам, получил от Тритемия, он начал передавать послание кому-то в соседней камере. Графу де Монсальват.

Прошли годы. Соапез упорно стучал в стену. Теперь я знаю для кого и с какой целью. Его звали Ноффо Деи. Деи (по какой таинственной Каббале Деи и Дии звучат похоже? Кто донес на тамплиеров?), осведомленный Соапезом, разоблачил Бэкона. Что он сказал, мне неизвестно, но через несколько дней Верулам был арестован. Его обвинили в содомии, поскольку говорили (меня бросает в дрожь при мысли, что это правда), что ты, Dark Lady, Черная Дева друидов и тамплиеров, ты есть не что иное, как вечный гермафродит, творение ученых рук, но чьих? Сейчас, сейчас я уже знаю: рук твоего любовника, графа де Сен-Жермена! Но кто же такой Сен-Жермен, как не сам Бэкон (сколько всего знает Соапез, этот непризнанный тамплиер, имеющий множество жизней...)?

Верулам вышел из тюрьмы и благодаря магическим штучкам вновь обрел расположение монарха. Сейчас, по словам Вильяма, он проводит ночи на Темзе, в «Пиладз Паб», играя на этой странной машине – изобретенной по его просьбе жителем Нолы, который из-за него сгорел на костре в Риме и которого перед тем он вызвал в Лондон, чтобы вырвать у него секрет, – на астральной машине, пожирательнице обезумевших шаров, которую, через бесконечные миры, в сиянии ангельского света, непристойными движениями торжествующего зверя напирая лобком на ее корпус, чтобы вызывать смену небесных тел в расположении Деканов и понять последние тайны ее великого преобразования и даже тайну Новой Атлантады, он назвал Готтлибской машиной, пародируя таким образом священный язык Манифестов, приписываемых Андреаэ...

– Ах, – воскликнул я (s'ecriatil), сознание пронзительно-ясное, но слишком поздно и напрасно, а сердце громко бьется под кружевами корсета: вот почему он забрал у меня трубу, этот амулет, талисман, космическую связь, которая имела власть над злыми духами. Что он может замышлять в своем Доме Соломона?

«Поздно, повторил я себе, – он получил слишком большую власть».

Говорят, что Бэкон умер. Соапез уверяет меня, что это ложь. Никто не видел его трупа. Он живет под вымышленным именем, бок о бок с ландграфом де Гессе, посвященный в самые строгие тайны и, следовательно, бессмертный, готовый продолжать свое мрачное сражение за триумф Плана – триумф его имени и под его контролем.

После этой гипотетической смерти меня посетил Вильям – как всегда, со своей улыбкой лицемера, которую не скрыла от меня даже решетка. Он спросил, почему в сонете 111 я написал о каком-то Красильщике, и процитировал стих: «То What It Works in, Like the Dyer's Hand...»

– Я никогда не писал этих слов, – возразил я. И это было правдой... Ясно: их включил Бэкон перед тем, как исчезнуть, подавая какой-то таинственный знак тем, кто в будущем должен дать приют Сен-Жермену как эксперту по тинктурам... Я думаю, что когда-нибудь он попытается убедить мир в том, что именно он написал произведения Вильяма. Каким все становится очевидным, когда смотришь из мрака камеры!

Where Art Thou, Muse, That Thou Forget'st So Long? Я чувствую себя разбитым, больным. Вильям ждет от меня нового материала для своих беспутных клоунад в Globe.

Соапез пишет. Я заглянул через его плечо. Чертит какие-то непонятные слова: Rivverrun, past Eve and Adam's.