Скачать 52.93 Кбайт
Прозрачность зла
За
любым конвульсивным движением современного искусства стоит некий
вид инерции, нечто, не могущее выйти за свои пределы и вращающееся
вокруг своей оси, со все большей и большей скоростью повторяя одни
и те же движения. Застой живой формы искусства - и одновременно
размножение, беспорядочная инфляция ценности, многочисленные
вариации всех предшествовавших форм (словно движения чего-то уже
мертвого). И это вполне логично: где застой, там и метастазы. Там,
где живая форма больше не распоряжается собой, где перестают
действовать правила генетической игры (как в случае рака), клетки
начинают беспорядочно размножаться. По существу в том хаосе,
который ныне царит в искусстве, можно прочесть нарушение тайного
кода эстетики, подобно тому, как в беспорядке биологического
характера можно прочесть нарушение кода генетического.
Пройдя через освобождение форм, линий, цвета и эстетических
jnmveovhi, через смешение всех культур и всех стилей, наше
общество достигло всеобщей эстетизации, выдвижения всех форм
культуры (не забыв при этом и формы антикультуры), вознесения всех
способов воспроизведения и антивоспроизведения. Если
[26]
раньше искусство было, в сущности, лишь утопией, или, иначе
говоря, чем-то, ускользающим от любого воплощения, то сегодня эта
утопия получила реальное воплощение: благодаря средствам массовой
информации, теории информации, видео - все стали потенциальными
творцами. Даже антиискусство - наиболее радикальная из всех
артистических утопий - обрело свои очертания с тех пор, как Дюшамп
изобразил ерш для мытья бутылок, а Энди Вархоль пожелал стать
машиной. Все индустриальное машиностроение в мире оказалось
эстетизированным; все ничтожество мира оказалось преображенным
эстетикой.
Говорят, что великое начинание Запада - это стремление
сделать мир меркантильным, поставить все в зависимость от судьбы
товара. Но эта затея заключалась скорее в эстетизации мира, в
превращении его в космополитическое пространство, в совокупность
изображений, в семиотическое образование. Помимо рыночного
материализма, мы наблюдаем сегодня, как каждая вещь посредством
рекламы, средств массовой информации и изображений приобретает
свой символ. Даже самое банальное и непристойное - и то рядится в
эстетику, облачается в культуру и стремится стать достойным музея.
Все заявляет о себе, все самовыражается, набирает силу и обретает
собственный знак. Система скорее функционирует за счет
эстетической прибавочной стоимости знака, нежели за счет
прибавочной стоимости товара.
[27]
Идут разговоры о дематериализации искусства и вместе с тем о
минимальном искусстве, о концептуальном искусстве, об эфемерном
искусстве, об антиискусстве, о целой эстетике прозрачности,
исчезновения, дезинкарнации, но в действительности эта эстетика
повсюду обретает свое материальное воплощение в операционной
форме. Впрочем, именно поэтому искусство вынуждено уменьшаться,
изображая собственное исчезновение. И оно совершает это уже в
течение века, следуя всем правилам игры. Как все исчезающие формы,
искусство пытается возрасти посредством симуляции, но вскоре оно
окончательно прекратит свое существование, уступив место
гигантскому искусственному музею искусств и разнузданной рекламе.
Головокружительные эклектические формы и забавы были присущи
уже барокко. Но головокружение от искусства - это головокружение
чувственное. Как и приверженцы стиля барокко, мы являемся
неутомимыми создателями образов, но в тайне все-таки остаемся
иконоборцами. Но не теми, кто разрушает образы, а теми, кто
создает изобилие образов, ничего в себе не несущих. Большинство
современных зрелищ, видео, живопись, пластические искусства,
аудиовизуальные средства, синтезированные образы - все это
представляет собой изображения, на которых буквально невозможно
увидеть что-либо. Все они лишены теней, следов, последствий. Все,
что мы можем почувствовать, глядя
[28]
на любое из этих изображений, - это исчезновение чего-то, прежде
существовавшего. В них и нет ничего иного, кроме следов того, что
исчезло. Все, что очаровывает в картине, выполненной в одном
цвете, - это восхитительное отсутствие всякой формы. Это стирание
всякого эстетического синтаксиса, происходящее еще под видом
искусства, завораживает так же, как совершающееся еще на уровне
представления стирание половых различий в транссексуальности. Эти
изображения ничего не скрывают и ничего не показывают, в них
ophqsrqrbser какая-то отрицательная напряженность. Одно из
огромных преимуществ ящика Кэмпбелла Энди Вархоля в том, что не
надо больше задаваться вопросом о красоте или безобразии, о
реальном или вымышленном, о превосходстве или несовершенстве,
подобно тому, как византийские иконы позволяли не задаваться
больше вопросом о существовании Бога, но люди при этом не
переставали верить в Него.
Это и есть чудо.
любым конвульсивным движением современного искусства стоит некий
вид инерции, нечто, не могущее выйти за свои пределы и вращающееся
вокруг своей оси, со все большей и большей скоростью повторяя одни
и те же движения. Застой живой формы искусства - и одновременно
размножение, беспорядочная инфляция ценности, многочисленные
вариации всех предшествовавших форм (словно движения чего-то уже
мертвого). И это вполне логично: где застой, там и метастазы. Там,
где живая форма больше не распоряжается собой, где перестают
действовать правила генетической игры (как в случае рака), клетки
начинают беспорядочно размножаться. По существу в том хаосе,
который ныне царит в искусстве, можно прочесть нарушение тайного
кода эстетики, подобно тому, как в беспорядке биологического
характера можно прочесть нарушение кода генетического.
Пройдя через освобождение форм, линий, цвета и эстетических
jnmveovhi, через смешение всех культур и всех стилей, наше
общество достигло всеобщей эстетизации, выдвижения всех форм
культуры (не забыв при этом и формы антикультуры), вознесения всех
способов воспроизведения и антивоспроизведения. Если
[26]
раньше искусство было, в сущности, лишь утопией, или, иначе
говоря, чем-то, ускользающим от любого воплощения, то сегодня эта
утопия получила реальное воплощение: благодаря средствам массовой
информации, теории информации, видео - все стали потенциальными
творцами. Даже антиискусство - наиболее радикальная из всех
артистических утопий - обрело свои очертания с тех пор, как Дюшамп
изобразил ерш для мытья бутылок, а Энди Вархоль пожелал стать
машиной. Все индустриальное машиностроение в мире оказалось
эстетизированным; все ничтожество мира оказалось преображенным
эстетикой.
Говорят, что великое начинание Запада - это стремление
сделать мир меркантильным, поставить все в зависимость от судьбы
товара. Но эта затея заключалась скорее в эстетизации мира, в
превращении его в космополитическое пространство, в совокупность
изображений, в семиотическое образование. Помимо рыночного
материализма, мы наблюдаем сегодня, как каждая вещь посредством
рекламы, средств массовой информации и изображений приобретает
свой символ. Даже самое банальное и непристойное - и то рядится в
эстетику, облачается в культуру и стремится стать достойным музея.
Все заявляет о себе, все самовыражается, набирает силу и обретает
собственный знак. Система скорее функционирует за счет
эстетической прибавочной стоимости знака, нежели за счет
прибавочной стоимости товара.
[27]
Идут разговоры о дематериализации искусства и вместе с тем о
минимальном искусстве, о концептуальном искусстве, об эфемерном
искусстве, об антиискусстве, о целой эстетике прозрачности,
исчезновения, дезинкарнации, но в действительности эта эстетика
повсюду обретает свое материальное воплощение в операционной
форме. Впрочем, именно поэтому искусство вынуждено уменьшаться,
изображая собственное исчезновение. И оно совершает это уже в
течение века, следуя всем правилам игры. Как все исчезающие формы,
искусство пытается возрасти посредством симуляции, но вскоре оно
окончательно прекратит свое существование, уступив место
гигантскому искусственному музею искусств и разнузданной рекламе.
Головокружительные эклектические формы и забавы были присущи
уже барокко. Но головокружение от искусства - это головокружение
чувственное. Как и приверженцы стиля барокко, мы являемся
неутомимыми создателями образов, но в тайне все-таки остаемся
иконоборцами. Но не теми, кто разрушает образы, а теми, кто
создает изобилие образов, ничего в себе не несущих. Большинство
современных зрелищ, видео, живопись, пластические искусства,
аудиовизуальные средства, синтезированные образы - все это
представляет собой изображения, на которых буквально невозможно
увидеть что-либо. Все они лишены теней, следов, последствий. Все,
что мы можем почувствовать, глядя
[28]
на любое из этих изображений, - это исчезновение чего-то, прежде
существовавшего. В них и нет ничего иного, кроме следов того, что
исчезло. Все, что очаровывает в картине, выполненной в одном
цвете, - это восхитительное отсутствие всякой формы. Это стирание
всякого эстетического синтаксиса, происходящее еще под видом
искусства, завораживает так же, как совершающееся еще на уровне
представления стирание половых различий в транссексуальности. Эти
изображения ничего не скрывают и ничего не показывают, в них
ophqsrqrbser какая-то отрицательная напряженность. Одно из
огромных преимуществ ящика Кэмпбелла Энди Вархоля в том, что не
надо больше задаваться вопросом о красоте или безобразии, о
реальном или вымышленном, о превосходстве или несовершенстве,
подобно тому, как византийские иконы позволяли не задаваться
больше вопросом о существовании Бога, но люди при этом не
переставали верить в Него.
Это и есть чудо.
|
|