Сама судебная реформа была вредительством, провокацией. Ну куда русским суд присяжных? Это же народ с художеством. Достаточно 1/10, 1/100, 1/1000 театра, и русский начнет зарываться, его уже не остановишь, он заиграется до чёртиков. Суд вообще основан на мере, суд присяжных – на мере игры, мере юмора, мере такта. В Англии это идеальная форма общественной жизни. Собственно говоря, и парламент это гигантский суд присяжных. В России же судебная реформа явилась чем то вроде взрыва водородной бомбы. Надо всей Россией взорвали огромную водородную бомбу. Это было похлеще даже пресловутого «освобождения крестьян», когда государство освободилось от крестьянства, бросило его на произвол судьбы. Но это ещё можно было выправить (если бы 1861 год был началом, а не итогом крестьянской реформы). Но на суде русские стали говорить, стали играть и в конце концов договорились и доигрались до Страшного Суда. Как это Достоевский чувствовал! Конец его последнего романа это суд присяжных заседателей, где ложь грызёт тыквенные семечки и харкает шелухой на весь мир. (666) Это глумление, издевательство над истиной, над реальностью. Это абсурд. Это хэппенинг.


657

Примечание к №640
Достоевский подметил основные недостатки отечественного логоса.
Русское мышление слабое, но самокритичное. Оно по своей сути преступно, и из за смутного ощущения этой преступности, нехорошести русский постоянно оглядывается, ищет ошибку (улику). Найдёт, исправит, спрячет оборванную бахрому со старушечьей кровью за обои – и снова оглядывается. Здание растёт, но всё время что то отваливается, что то надо заглушать, спасать. В конце концов карточный домик рушится, но есть прекрасные мгновения полной иллюзии ажурной устойчивости. Что и привлекает к русской мысли, делает её непередаваемо оригинальной. Не совсем европейской и всё же высокой.
Достоевский начал свою публицистику с оговорки. Вот начало его первой статьи – объявления об издании в 1845 году «комического альманаха» «Зубоскал»:
«Прежде всего просим вас, господа благовоспитанные читатели нашего объявления, не возмущаться и не восставать против такого странного, даже затейливого, даже быть может, неловко затейливого названия предлагаемого вам альманаха… „Зубоскал“!.. Мы и без того уверены, что многие, даже и очень многие, отвергнут наш альманах единственно ради названия, ради заглавия; посмеются над этим заглавием, даже немного посердятся на него, даже обидятся, назовут „Зубоскал“ анахронизмом, мифом, пуфом и, наконец, признают его чистою невозможностью».
И т.д. Спираль оправдания все раскручивается и раскручивается, ни на минуту не прерываясь. И вот уже в последних предсмертных набросках к «Дневнику писателя» Достоевский пишет:
«Инквизитор и глава о детях. Ввиду этих глав вы бы (Кавелин) могли отнестись ко мне хотя и научно, но не столь высокомерно по части философии, хотя философия и не моя специальность. И в Европе такой силы атеистических ВЫРАЖЕНИЙ нет и НЕ БЫЛО. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое ГОРНИЛО СОМНЕНИЙ моя ОСАННА прошла, как говорит у меня же, в том же романе, чёрт. Вот, может быть, вы не читали „Карамазовых“, – это дело другое, и тогда прошу извинения».
Достоевский всю жизнь оправдывался. Накал оправдания повышался от «Зубоскала» до Христа, но схема абсолютно идентична.
И эта страшная приговорная проговорка: как говорит мой чёрт, не как мальчик же я верую во Христа. Уж конечно, не нужно подниматься до немыслимых высот оправдания, когда всё «преступление» состоит в краже бабушкиного варенья. Коррелятом гениального оправдания является гениальное преступление. Преступление даже не совершённое, но имеющее быть. То есть в себе выношенное, но гениально не совершённое (731).


658

Примечание к №506
Солженицын счастливчик русской литературы, баловень судьбы.
Ну, ещё о Солженицыне. Ему все удалось. Даже вечный двигатель и тот у Солженицына удался. «Шарага», которая спасла его от смерти, занималась какими то неосуществимыми проектами – «аппаратом для товарища Сталина». Это был, видимо, единственный в истории случай создания Института Вечного Двигателя – некоего магического сообщества, целью которого было создание фантомов (665). И фантомов очень жизнеспособных, совершенных – речь шла о жизни и смерти. И люди там подобрались, конечно, талантливейшие. Сама обстановка «шарашки» была гениальна. Именно там Солженицын сформировался (не в школе же сталинской). Игра, цена которой – жизнь. И игра не на понижение, как в случае с лысенками, а на повышение.


659

Примечание к №653
В высказываниях Ленина постоянно присутствует тема … грязи
На этом фоне поразительно мало светового коррелята – образа солнца, света, счастья. Выражения «светлое будущее», «солнце свободы» у Ленина крайне редки. Лишь в последние годы появился образ «мирового пожара», но как тёмного, багрового пламени, «горящего болота» (старого мира).
Следовательно в данном случае перед нами не только захваченность мифологическими образами света и тьмы, но и явное замыкание на тьме,.