Получилось более чем красноречиво. И, покраснев, закричал: «Ни а му не уужжоо! Не нуужо!!!» Это я очень хорошо запомнил. Да и раньше, с самых начатков самосознания, относился к реальности до циничности трезво. Поэтому идея собственной гениальности не только никогда не приходила мне в голову ни в 15 лет, ни в 20, но и вообще идея самой возможности какой либо субъективной (то есть не манифестирующей, «без документов») оценки априори ощущалась как нечто постыдное, глупое и нелепое. Возможность таких оценок у других сразу вызывала у меня механическую равнодушную улыбку. Человек, как то оценивший себя, моментально вываливался из ценностного мира – «дурачок». Тема же «гениальности» вообще не имела для меня никакого смысла, так как и не могла не быть субъективной оценкой.
Я никогда не считал себя гением. Но я всегда ВЁЛ себя, как гений. И лишь потом ужаснулся, нащупав подсознательное определение своего поведения. Я веду себя так, как если бы я был… Что двигало мной всю жизнь? – Уверенность в собственной избранности. Уверенность такая абсолютная, такая внедрённая в самый центр моего существа, что я её даже не сознавал. И не испытывал какой либо нужды в доказательстве себе этой первичной интуиции. Всегда я ощущал себя выше прочих смертных на два порядка. Так полно и органично, что никогда не испытывал пренебрежения к окружающим. Марсель Пруст сказал, что самые демократичные люди в мире это короли. Они настолько выше своих подданных, что им всё равно, герцог перед ними или простой крестьянин. Для него, короля, и тот и другой равно его подданные. Более того, он может как угодно нарушать этикет и, скажем, начать рубить дрова вместе с дровосеком. Всё равно это ничего не убавит и не прибавит к его авторитету, ибо этот авторитет абсолютен, бесконечен. Отсюда всегда спокойное, ровное и мягкое обращение. И вот я, крыса номер миллион такой– то, мнил и мню себя королём. Я когда понял это, то даже не знал, что мне делать, смеяться или плакать. Такой нарциссизм при полном ощущении собственной ничтожности и прямо таки ленинской никчёмности. Что получилось? Парадокс: я всегда себя очень высоко ценил, но очень низко оценивал. Я думал: моя жизнь обладает для меня высшей ценностью, но в глазах окружающих я не имею никакой цены.
Откуда это во мне? Однажды родственника забрали в армию, а мать говорит: «Так ему и надо. Куда его ещё». – «Ну как же, жалко. Так бы он сейчас в институте учился. Вот если бы меня забрали?» А мать: «Ты не для этого рождён». И так спокойно это сказала, просто. Я ушам своим не поверил. Для ЧЕГО ЖЕ я рождён? У ней мысли какие то. Да не мысли – никогда не высказывались и не было – а просто глубочайшее, совершенно слепое и иррациональное убеждение. Я её сын. А на моём фоне где то там, вдалеке, движутся по своим орбитам планеты, рождаются и гаснут звёзды, взрываются галактики. Их за мной даже и не видно. А может быть, и нет вовсе. А я – вот он, пожалуйста. Я всё про отца, про отца писал, а про мать то и забыл. Мама с детства мне две присказки повторяла. Первая, что если умному говорить, что он дурак (Уй дурак, уй уй идиот, что делаешь, что, ну у дура ак, я много дураков видел, но такого…), то он и вправду дураком станет. А если глупому говорить, что он умный, он, глядишь, и вправду поумнеет. И тут всегда в пример ставила евреев. А вторая присказка тоже толстовская: Сын рассердился на мать, ударил её, испугался и побежал. А мать ему кричит вдогонку: «Смотри, сынок, не оступись!» Это она часто повторяла, и я хорошо запомнил. А сказки мне всё отец рассказывал. Мать не умела, если только по книжке.
Отец у меня на « ский», а мать « ова». Со стороны отца все родственники, и сам он, это золотые рыбки мохнатые: то с выпученными глазами, то с плавниками гигантскими, то с хвостом каким то необыкновенным, разноцветным. Все яркие, а плавают плохо, чуть ли не кверху брюхом – художество перевешивает (и мелкое художество). А мать – это настоящая золотая рыбка – серенькая, неприметная. Но та самая, от которой все эти «вуалехвосты» и «телескопы» вывелись и без крови которой они в два три поколения соскользнут в бессмысленное уродство и вообще выродятся. Разум, «художество» и страшное искажение – от отца. От матери – удивительный, безрассудный запас силы и способности к смирению. Отец – недоверие, злоба, неверие в себя. Мать – алогичная доверчивость. Я не знаю, как точнее сказать. Наверно, так:
Лжив ли русский народ? Совсем нет. Понятие «лжи» предусматривает наличие «правды». Лгун знает правду. Русские же как то не совсем различают эти понятия. Получается нерасчленённая «правдаложь» (230), когда всё принимается на веру и сказанное отождествляется с существующим (и наоборот). Но при всём этом у русских существует глубокое и абсолютное недоверие к слову как таковому. Они говорят, и верят во что то, и живут этим «что то», но могут в любой момент подняться и уйти куда глаза глядят. Истина и ложь заменяются категориями «много» и «мало». Мало говорят – истина. Много говорят – ложь. (Начинают заговариваться, теряться в слове.) Отсюда русский талант высокого молчания – безмолвствования. Христос Достоевского ничего не говорит Великому Инквизитору.