Потом бы этот кристаллик рос и все было бы хорошо. А его выловили из питательного раствора. И больше то ничего там не было. Всё, что было – взяли. Только я подшил в своё дело первый лист, как его вырвали и выбросили в корзину для бумаг. (191) Единственный раз в жизни я взял 20 копеек. И то даже не 20, а так, 17 примерно. Ибо что же я срисовал? Фигуру из антропометрической таблицы в начале 1 го тома «Человека» Ранке.


165

Примечание к c.13 «Бесконечного тупика»
«у него (человека из подполья) уже и нет … черт, нет твёрдых определений» (М.Бахтин)
Одна из тем набоковской «Лолиты» тоже разрушение «твердых определений». Якобы защита Лужина из «Преступления и наказания» на поверку оказывается продолжением «Записок из подполья». Только у Достоевского девальвация субъективная, а у Набокова объективная. Герой «Записок» разрушает мнения в тексте, а Гумберт Гумберт – за текстом, в голове у читателя.
Кто такой Гумберт? Ему нельзя дать определения. Набоков в принципе отказывается от какой бы то ни было дидактики. Гумберта просто невозможно втиснуть в какие либо оценочные рамки. (171) Разумеется, его образ можно трактовать как образ негодяя извращенца или несчастного, психически больного человека, но и та, и другая, и третья, пятая, десятая концепция катастрофически сузит наше КОНКРЕТНОЕ понимание этого героя.
У Достоевского такое определение в конце концов возможно, даже неизбежно. Герой лишь ожесточённо, «на смерть» сопротивляется этому, но терпит в конце концов поражение. Для набоковского героя определение всегда оборачивается грубой схемой и, обернувшись вокруг него, ударяет бумерангом по читателю.
Набоков это завершение Достоевского. (198) До него Достоевский был открыт, беззащитен. (Что, конечно, не только недостаток.)


166

Примечание к c.13 «Бесконечного тупика»
Известно, что Розанов буквально вырос из Достоевского
Бердяев однажды написал о Розанове:
«Он зародился в воображении Достоевского и даже превзошел своим неправдоподобием все, что представлялось этому гениальному воображению. А ведь воображение Достоевского было чисто русское, и лишь до глубины русское в нем зарождалось».
Но что же сказал тут Бердяев? Он сказал что то очень подозрительное. Как же это Розанов нечто неправдоподобное и одновременно исключительно русское? То есть русское для Бердяева и для эпохи Бердяева превратилось в фантастику. А Розанов обычен. И Достоевский обычен. Это быт. Для русского это быт. Простой, понятный. Как китайская стена для китайца, как Венеция для итальянца. Розанов должен стать обычным. Как отчасти и стал уже Достоевский. Даже еще обычнее. Розанов это самое обычное, это обычай русского мышления, русского философствования, русского осуществления.


167

Примечание к №134
спал… Вот, пожалуй, и всё.
Правда, Кьеркегор писал: «Юность – сон. Любовь – сновидение». Однако дело в том, что я спал слишком крепко. И не видел снов.


168

Примечание к №154
Первое чувство бытового сознания, сталкивающегося с предположением о мнимости мира, – неудержимая злоба.
Кто такой, собственно говоря, «мещанин» в ругательном смысле этого слова? Это мещанин просто, попавший волею судеб в положение «интеллигента» (интеллектуала). Как правило, сам он в этом не виноват. Люди эти в конечном счете несчастны и всеми силами хотят вернуться назад, в спокойное несвободное состояние. Издеваться над такими людьми (занятие, кстати, очень русское) так же зло и глупо, как издеваться над детьми.
Отец умер, а картины брата художника остались. Мать еще раньше их ненавидела (штук сто и занимали все антресоли), а тут решила выбросить. Я запретил. Тогда она их ядом полила (хлорофосом). «Там тараканы». Яд я тайком убрал потом – она бы всех насмерть отравила – без перчаток брызгала на еду и т.д., а дома грязь на кухне, от этого и тараканы. Но она всё равно вывернулась, у ней где то ещё яд был, и она напоследок снова картины ядом полила. Их уже нельзя было ни дарить, ни вешать. Но в этом никто не виноват. Зачем же доводить человека? Жил, жил себе и вдруг ему 100 картин. За что? Вот подсознание и не выдержало. А ты не доводи. Я бы всем русским на шею повесил маленькие медальоны: «Каждому своё», – чтобы всегда перед глазами было. Все русские беды от этого.
Чехов писал в «Ионыче»:
«Пока с обывателем играешь в карты или закусываешь с ним, то это мирный, благодушный и даже неглупый человек, но стоит только заговорить с ним о чём нибудь несъедобном, например, о политике или науке, как он становится в тупик или заводит такую философию, тупую и злую, что остаётся только рукой махнуть и отойти».
А ты не говори о «несъедобном», говори о грибках и наливочке (169). И будут милые, хорошие, родные русские люди.


169

Примечание к №168
говори о грибках и наливочке
Отсюда компенсаторная функция атеизма и позитивизма. Атеизм это отстранение от сверхсознательного. (175) Человек не будит своих демонов и живёт не чёрно белой, а серой жизнью. Вольтер никакой не атеист – всё у него со слезами, с истерическим надрывом.