Это арийский петушок стал бы плакать. А восточный человек: «И й й и, издэваищься, тибе добром просят, дэнги дают, а ты… Кынжалом заколю!» Но нельзя – стоит на перекрёстке «фараон». Однако не надо забывать, что египетское пленение подходит к концу. На носу февраль (а там, глядишь, и октябрь). В эту ночь мы пошли забирать участок… Я, мой товарищ студент и третий – Рыжий приват доцент из эсеров. Кровью мужества наливается тело. Ветер мужества обдувает рубашку. Юность кончилась… Начинается зрелость. Грянь о камень прикладом! Сорви фуражку!
В участке же сказали:
Сдавай ключи – и катись отсюда к чёрту!
Ну а дальше началась настоящая жизнь:
Я появлялся, как ангел смерти,
С фонарём и револьвером, окруженный
Четырьмя матросами с броненосца.
Вот она – власть!
Моя иудейская гордость пела,
Как струна, натянутая до отказа…
Я много дал бы, чтобы мой пращур
В длиннополом халате и лисьей шапке,
Из под которой седой спиралью
Спадают пейсы и перхоть тучей
Взлетает над бородой квадратной…
Чтоб этот пращур признал потомка
В детине, стоящем подобно башне
Над летящими фарами и штыками
Грузовика, потрясшего полночь…
Тут бы детине и поговорить с арийской сучкой и ломакой. Но чу! нам необходимо моральное превосходство. Поэтому события разворачиваются гораздо сложнее:
Я вздрогнул. Звонок телефона
Скрежетал у самого уха. –
Комиссара? Я. Что вам?
И голос, запрятанный в трубке,
Рассказал мне, что на Ришельевской,
В чайном домике генеральши Клеменц,
Соберутся Сёмка Рабинович,
Петька Камбала и Моня Бриллиантщик
Железнодорожные громилы,
Кинематографические герои.
Да, уж, эти то не стали бы на городового оглядываться! Однако шутки в сторону – ночная облава. Вошли в притон, а там:
Над столом семейным Гардины,
Стулья с мягкой спинкой, Пианино,
Книжный шкап, на шкапе – бюст Толстого.
Доброта домашнего уюта.
Но это все мишура, камуфляж. (Хотя в действительности, может быть, все этой мишурой и заканчивалось. Пришёл ночью: здесь гимназистка такая то?) А дальше:
Мы толкали двери. Мы входили
В комнаты, напитанные дрянью…
Воздух был пропитан душной пудрой,
Человечьим семенем и сладкой
Одурью ликёра.
И вот открывают один кабинет, второй, третий… А в третьем гимназисточка. «Та самая».
Голоногая, в ночной рубашке…
Кусая папироску, полусонная, сидела молча.
«Чувствуете трагедию Достоевского?»
Уходите! – я сказал матросам. –
Кончен обыск! Заберите парня!
Я останусь с девушкой! Громоздко
Постучав прикладами, ребята
Вытеснились в двери. Я остался
В душной полутьме, в горячей дрёме
С девушкой, сидящей на кровати.
– Узнаёте? – Но она молчала,
Прикрывая лёгкими руками
Бледное лицо. – Ну что, узнали?
Тишина. Тогда со зла я брякнул:
– Сколько дать вам за сеанс? – И тихо,
Не раздвинув губ, она сказала:
– Пожалей меня! Не надо денег…
«Не надо денег». Да, это апофеоз. Я «стою подобно башне», а ты сука, шваль. Я смеюсь с тебя, смеюсь. Ты ногтя моего не стоишь, дешёвка. Я говорил: пойдем со мной! И теперь у тебя всё бы было: и кольца, и ботиночки шикарные, и трусики. А кто бы стал приставать, я бы всех из пушки – пух пух, и убил. Эх ты… Тут, вроде бы, и конец, развязка. Но, во первых, как всякое порнографическое произведение, поэма должна закончиться сексуальной кульминацией, а во вторых, надо знать еврейскую психологию:
Я швырнул ей деньги. Я ввалился,
Не стянув сапог, не сняв кобуры,
Не расстёгивая гимнастёрки,
Прямо в омут пуха, в одеяло,
Под которым бились и вздыхали
Все мои предшественники, – в тёмный
Неразборчивый поток видений!
Выкриков, развязанных движений,
Мрака и неистового света…
Ну, а далее следует «философское обобщение», «кредо». Так сказать, «Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа России»:
Я беру тебя за то, что робок
Был мой век, за то, что я застенчив,
За позор моих бездомных предков,
За случайной птицы щебетанье.
Я беру тебя как мщенье миру
Из которого не мог я выйти!
Принимай меня в пустые недра,
Где трава не может завязаться, –
Может быть, моё ночное семя
Оплодотворит твою пустыню. (328)
И конец. Такая вот «поэма». Бабель сказал о Багрицком: «Он был мудрый человек, соединивший в себе комсомольца с Бен Акибой … Ему ничего не пришлось ломать в себе, чтобы стать поэтом чекистов, рыбоводов, комсомольцев». Конечно, вирши Багрицкого это ключ к психологии чекистов первого поколения. Им всё было в его творениях близко, знакомо. Да Багрицкий и был чекистом с литературными способностями. «Блатной поэт». Можно себе представить, как Ягода, Трилиссер или Коган шептали сквозь слёзы строки «Февраля», как выучивали их наизусть и переписывали в заветную тетрадку. (Впрочем, зачем же в тетрадку? – печаталось большими тиражами, у блатарей были и типографии.) Это еврейско чекистское «Маруся отравилась» – та же воровская поэзия высоких чуйств, но с национальными осложнениями.