И документы то всё нехорошие. В них есть тайный опасный смысл. Ну а любовь как же? Это тоже надо как то оформлять, регистрировать где то. О браке я всегда думал почему то, что меня обманут. Я подпишу страшную бумагу, и у меня всё отнимут – вещи, одежду, прописку. А потом скажут: «Что же, иди, мы же тебя не бьём».
Вообще любовь это дикость, извращение. Вот я иду по улице с товарищем, разговариваю о серьёзном, и вдруг навстречу невесть откуда взявшаяся дворняжка. Мы на неё набрасываемся, раз раз кирпичом (рядом лежал) по голове – и в портфель. А домой приходим и, молча глядя друг на друга, на кухне съедаем. В пальто даже. А из шкуры шьём себе шапки. И нам хорошо. Страшное это дело – «любовь».
Друзей у меня тоже не было, но это ощущалось как нечто частное, временное, так как в дружбе нет страшных вещей. Она логична и последовательна.
Я очень культурный человек. А наша культура бесчеловечна. Умом я понимаю всю её глупость, но всё равно живу в ней. Тут своеобразная поэтика. Смотрю фильм. А там целуются. И только начинают целоваться, показывают лампочку, окно, а за окном дурак на гармошке играет и всё такое. Человек бескультурный, антисоциальный в таком мире здоров, на него не действует. А на способного к восприятию действует – взгляд его соскальзывает на лампочки и гармошки. Тоже воспитание. Собственно, я необычайно воспитанный. Я всегда всё понимал с полуслова и всерьёз. Всегда слушался, да не формально, а по сути. Очень наивно. Шизофреническое, бессмысленное ханжество стало моей сутью. Я это всё всерьёз воспринял. Я максимально советский человек, и именно советский человек определённой эпохи. Мне сказали: надень пиджачок и иди (539). И я пошёл, пошёл. По горам, по болотам и пустыням. В пиджаке, с портфелем в руке и «Комсомольской правдой» в кармане. Про любовь же мне ничего не сказали. (560) Отец сказал: «Учи уроки». А на уроке сказали только: «Будешь анкету заполнять, так там вторая графа „пол“. Напишешь „муж.“
Отец покупал бормотуху и, помню, радовался: «экономия». И через четыре года на пятый умер. (561) Умер как раз от болезни, которую вызывал этот суррогат. Отец был неглуп, но у него была русская мыслишка: «Раз продают, значит безопасно. Не будут же они…» – Будут. (573) В том то и дело, папочка, что будут. И меня, и я попал – сексуальным денатуратом опоили. Это не есть люди.


527

Примечание к №509
«яхад алай йит'лахашу кол сон'ай, алай ях'шебу раа ли…»
(Вл.Соловьёв)
Ылкырмн'ы чткрум орол, кынымны ы р р р ктоп. Кэпэбэ курултай жонсорынг тыырд кылбансон. Карл марк'с алай й йех х чимбыртарлы утырдом казах. Урус секим башка кыркыркырлырдырлоп шебу. Кол– сон'ай ком сом' ол яхад хазар каганат.


528

Примечание к №467
Мысль его дважды обернулась, совершила полный круг и всё. Сама по себе, вне своей динамики, она, как и все другие розановские мнения, значения не имеет. Круг. Стиль.
Всё таки нельзя не признать. Кое в чём «Капитал» очень русская книга. Книга, этой своей русскостью русских и в правду заворожившая.
Сергей Булгаков писал о Марксе:
«Его гегельянство не идёт дальше словесной имитации своеобразному гегелевскому стилю, которая многим там импонирует, и нескольких совершенно случайных цитат из него… Прежде всего „под Гегеля“ написана – на страх начинающим читателям – глава о форме ценности в 1 томе „Капитала“. Но и сам Маркс признался впоследствии, что здесь он „кокетничал“ подражанием Гегелю, а мы ещё прибавим, что и совершенно напрасно он это делал. При скудной вообще идейной содержательности этой главы, в сущности лишней для изложения экономической системы „Капитала“, эта преднамеренная напыщенность скорее заставляет усомниться в литературном вкусе автора, нежели поверить на этом основании, что автор духовно близок к Гегелю или является серьёзным его знатоком».
Тут у Булгакова явное противоречие. «Преднамеренная напыщенность» показывает, что Маркс, наоборот, обладал определённым литературным вкусом, что ему и позволило стилизовать своё «творение» под совершенно неведомого Гегеля.
Далее Булгаков писал:
«Говорится … будто Маркса сближает с Гегелем пресловутый „диалектичес кий метод“. Сам Маркс по этому поводу писал, что „мой диалектический метод в своём основании не только отличается от гегелевского, но составляет и прямую его противоположность“. Мы же держимся того мнения, что одно не имеет к другому просто никакого отношения, подобно тому, как градус на шкале термометра не „составляет полную противоположность“ градусу на географической карте, а просто не имеет с ним ничего общего, кроме имени. „Диалектический метод“ у Гегеля на самом деле есть диалектическое развитие понятия, то есть прежде всего вовсе не является методом в обычном смысле слова, или способом исследования или доказательства истин, но есть образ внутреннего самораскрытия понятия, самое бытие этого понятия, существующего в движении и движущегося в противоречиях. У Маркса же вовсе нет никакого особого диалектического метода, который он сам его у себя предполагает, притом иного, чем у Гегеля. Если же предположить, что он понимает его в смысле одного из логических методов, т.