Скачать 56.25 Кбайт
Заметки о случае обсессивного невроза
Мы можем лишь предположить, что ненависть, должно быть, проистекает из какого-то источника, что она связана с какой-то определенной причиной, которая и делает ее неистребимой. Таким образом, с одной стороны, какая-то связь подобного рода поддерживала жизнеспособность ненависти к отцу, тогда как с другой стороны, его сильная любовь не давала ей проникнуть в сознание. Поэтому ей ничего не остается, как существовать в бессознательном, однако она способна время от времени на мгновение показываться в сознании.
Он признал, что все это очень правдоподобно, но естественно ни на йоту не позволил себя убедить. Рискну спросить, сказал он, как такое может быть, что идея подобного рода может возвращаться, как могла она возникнуть в 12 лет, потом повторно в 20 лет и двумя годами позже, в этот раз закрепившись окончательно. Он не мог поверить, что его враждебность периодически подавлялась, и во время этих периодов не было даже намека на самообвинение.
Я ответил, что когда кто-то задает подобный вопрос, он заранее приготовил ответ; необходимо лишь набраться смелости и произнести его.
Затем он снова заговорил, немного бессвязно, о том, что отец был ему лучшим другом, а он был лучшим другом своему отцу. Исключая некоторые вопросы, в которых отцы и дети обычно расходятся (что он этим хотел сказать?), у них была большая близость тогда, чем сейчас у него с лучшим другом. Что касается дамы, для чьего благополучия он жертвовал отцом в своих мыслях, он действительно ее очень сильно любил, но никогда не испытывал по отношению к ней тех плотских желаний, которые у него постоянно были в детстве. Так, в детстве его чувственные влечения были выражены гораздо сильнее, чем в пубертате.
Тут я сказал ему, что я думаю, что ответ, которого мы ждали, уже прозвучал, и одновременно открылась третья основополагающая характеристика бессознательного. Источник, из которого враждебность по отношению к отцу черпала свою нерушимость, находится без сомнения где-то в природе чувственных желаний, и в этой связи он должен воспринимать отца в том или ином роде как помеху. Конфликт такого рода, добавил я, между чувственностью и детской любовью совершенно типичен. Ремиссии, про которые он говорил, возникали из-за того, что преждевременные взрывы плотских чувств неумолимо влекли за собой значительный спад их силы. Спад продолжался до тех пор, пока его не захватывала новая волна эротических желаний, и тогда его враждебность проявлялась вновь, благодаря возрождению старой ситуации. Затем я заставил его согласиться, что это не я выводил его на разговор на тему секса или детства, а он сам затронул эти темы по своей доброй воле.
Потом он спросил, почему же он не смог просто додуматься, в то время, когда был влюблен, что вмешательство отца в любовь нельзя ни на миг не то что противопоставить, но даже сравнивать с его любовью к отцу.
Я ответил, что едва ли возможно разрушить личность, которая отсутствует. Подобное решение было бы возможно, если бы желание, которому бы он противился, возникло по этой причине впервые; тогда как это желание было долгое время подавляемым, и по отношению к нему. Он мог себя вести только так, как делал это раньше, а раньше это желание не поддавалось уничтожению. Это желание (избавиться от отца как от сторонней помехи) зародилось в то время, когда обстоятельства были очень разные: возможно в период, когда он любил отца только как объект чувственных желаний, или когда он был не способен принимать ясные и четкие решения. Это происходило, по видимому, в период раннего детства, до 6-летнего возраста и до той даты, когда его память стала непрерывной; и с этих пор все осталось в том же состоянии. На этом моменте истолкования наша дискуссия пока что прервалась.
На следующей сессии, седьмой по счету, он предложил опять ту же тему. Он сказал, что он не может поверить, что имел подобные желания против отца. Он помнил историю Зудермана, продолжил он, которая произвела на него глубокое впечатление. В истории говорилось о женщине, которая сидела в изголовье больной сестры, и почувствовала, что ей хочется, чтобы сестра умерла, а она вышла замуж за ее мужа. Вслед за этим женщина покончила с собой, считая невозможным продолжать существование, будучи виноватой в такой низости. Он сказал, что может это понять, если бы у него были такие мысли, он бы заслуживал только смерти и ничего иного.
Я отметил, что нам хорошо известно, что пациенты получают определенного рода удовлетворение от страданий, так что в реальности получается, что они в какой-то мере сопротивляются собственному выздоровлению. Ему никогда не стоит забывать, что лечение, подобное нашему, на всем своем протяжении сопровождается постоянным сопротивлением; мне следовало бы напоминать ему об этом время от времени.
Он продолжил, сказав, что хочет поговорить о совершении преступления, в исполнителе которого он не узнавал себя, хотя совершенно ясно мог вспомнить процесс его совершения. Он процитировал Ницше: «Я сделал это, говорит моя память, я не мог этого сделать, говорит моя гордость и остается неумолимой, наконец - память сдается». Ну так вот, продолжил он, на этом этапе моя память не сдалась.
Он признал, что все это очень правдоподобно, но естественно ни на йоту не позволил себя убедить. Рискну спросить, сказал он, как такое может быть, что идея подобного рода может возвращаться, как могла она возникнуть в 12 лет, потом повторно в 20 лет и двумя годами позже, в этот раз закрепившись окончательно. Он не мог поверить, что его враждебность периодически подавлялась, и во время этих периодов не было даже намека на самообвинение.
Я ответил, что когда кто-то задает подобный вопрос, он заранее приготовил ответ; необходимо лишь набраться смелости и произнести его.
Затем он снова заговорил, немного бессвязно, о том, что отец был ему лучшим другом, а он был лучшим другом своему отцу. Исключая некоторые вопросы, в которых отцы и дети обычно расходятся (что он этим хотел сказать?), у них была большая близость тогда, чем сейчас у него с лучшим другом. Что касается дамы, для чьего благополучия он жертвовал отцом в своих мыслях, он действительно ее очень сильно любил, но никогда не испытывал по отношению к ней тех плотских желаний, которые у него постоянно были в детстве. Так, в детстве его чувственные влечения были выражены гораздо сильнее, чем в пубертате.
Тут я сказал ему, что я думаю, что ответ, которого мы ждали, уже прозвучал, и одновременно открылась третья основополагающая характеристика бессознательного. Источник, из которого враждебность по отношению к отцу черпала свою нерушимость, находится без сомнения где-то в природе чувственных желаний, и в этой связи он должен воспринимать отца в том или ином роде как помеху. Конфликт такого рода, добавил я, между чувственностью и детской любовью совершенно типичен. Ремиссии, про которые он говорил, возникали из-за того, что преждевременные взрывы плотских чувств неумолимо влекли за собой значительный спад их силы. Спад продолжался до тех пор, пока его не захватывала новая волна эротических желаний, и тогда его враждебность проявлялась вновь, благодаря возрождению старой ситуации. Затем я заставил его согласиться, что это не я выводил его на разговор на тему секса или детства, а он сам затронул эти темы по своей доброй воле.
Потом он спросил, почему же он не смог просто додуматься, в то время, когда был влюблен, что вмешательство отца в любовь нельзя ни на миг не то что противопоставить, но даже сравнивать с его любовью к отцу.
Я ответил, что едва ли возможно разрушить личность, которая отсутствует. Подобное решение было бы возможно, если бы желание, которому бы он противился, возникло по этой причине впервые; тогда как это желание было долгое время подавляемым, и по отношению к нему. Он мог себя вести только так, как делал это раньше, а раньше это желание не поддавалось уничтожению. Это желание (избавиться от отца как от сторонней помехи) зародилось в то время, когда обстоятельства были очень разные: возможно в период, когда он любил отца только как объект чувственных желаний, или когда он был не способен принимать ясные и четкие решения. Это происходило, по видимому, в период раннего детства, до 6-летнего возраста и до той даты, когда его память стала непрерывной; и с этих пор все осталось в том же состоянии. На этом моменте истолкования наша дискуссия пока что прервалась.
На следующей сессии, седьмой по счету, он предложил опять ту же тему. Он сказал, что он не может поверить, что имел подобные желания против отца. Он помнил историю Зудермана, продолжил он, которая произвела на него глубокое впечатление. В истории говорилось о женщине, которая сидела в изголовье больной сестры, и почувствовала, что ей хочется, чтобы сестра умерла, а она вышла замуж за ее мужа. Вслед за этим женщина покончила с собой, считая невозможным продолжать существование, будучи виноватой в такой низости. Он сказал, что может это понять, если бы у него были такие мысли, он бы заслуживал только смерти и ничего иного.
Я отметил, что нам хорошо известно, что пациенты получают определенного рода удовлетворение от страданий, так что в реальности получается, что они в какой-то мере сопротивляются собственному выздоровлению. Ему никогда не стоит забывать, что лечение, подобное нашему, на всем своем протяжении сопровождается постоянным сопротивлением; мне следовало бы напоминать ему об этом время от времени.
Он продолжил, сказав, что хочет поговорить о совершении преступления, в исполнителе которого он не узнавал себя, хотя совершенно ясно мог вспомнить процесс его совершения. Он процитировал Ницше: «Я сделал это, говорит моя память, я не мог этого сделать, говорит моя гордость и остается неумолимой, наконец - память сдается». Ну так вот, продолжил он, на этом этапе моя память не сдалась.
|
|