Скачать 42.28 Кбайт
Сон д'Аламбера
Быть может, менее опасно, чем если бы я его осмотрел. Если природа без меня не сделает свое дело, нам будет очень трудно сделать это вместе, и уж наверное я не смогу ничего сделать без помощи природы.
М-ль де Леспинас. Так оставайтесь.
Д'Аламбер. Еще одно слово, доктор, и я вас отпущу к вашему пациенту. Несмотря на все превратности, испытанные мною в жизни, каким образом, не имея, быть может, ни одной молекулы из тех, что были во мне при рождении, я остался самим собой для других и для себя?
Борде. Вы разъяснили нам это, когда бредили.
Д'Аламбер. Разве я бредил?
М-ль де Леспинас. Всю ночь, и это так напоминало исступление, что я утром позвала доктора.
Д'Аламбер. И все это из-за лапок паука, которые двигались сами собою, приводили паука в беспокойство и заставляли животное говорить. Что же оно говорило?
Борде. Что оно благодаря памяти было самим собой для других и для себя; добавлю к этому: благодаря постепенности претерпеваемых им изменений. Если бы вы мгновенно перешли от юношеского возраста к старческому, вы были бы брошены в этот мир, как в первое мгновение вашего рождения; вы бы не были самим собой ни для Других, ни для себя, и другие для вас не были бы самими собой. Все связи уничтожились бы, вся история вашей жизни для меня и вся история моей жизни для вас смешались бы. Как могли бы вы узнать, что этот человек, опирающийся на палку, с потухшим взглядом, с трудом идущий, еще менее похожий на себя внутри, чем по внешности, есть тот самый, что накануне ходил так легко, передвигал довольно большие тяжести, мог предаваться самым глубоким размышлениям, самым приятным и бурным занятиям? Вы бы не поняли своих собственных работ, вы не узнали бы самого себя, вы бы никого не узнали, и вас бы никто не узнал; вся картина мира изменилась бы. Подумайте, что между вами в момент рождения и вами в молодых годах была бы меньшая разница, нежели между вами юношей и вами, внезапно превратившимся в старика. Подумайте, что, хотя ваше рождение было связано с вашей юностью целым рядом непрерывных ощущений, три первых года вашего существования никогда не были историей вашей жизни. Чем были бы для вас ваши юношеские годы, если бы они не были связаны с годами вашей старости? У дряхлого Д'Аламбера не было бы ни малейшего воспоминания о молодом Д'Аламбере.
М-ль де Леспинас. В грозди пчел не оказалось бы ни одной пчелы, которая имела бы время, чтобы почувствовать себя частью всего этого тела.
Д'Аламбер. Что вы там говорите?
М-ль де Леспинас. Я говорю, что монастырский дух сохраняется, потому что монастырь обновляется постепенно, и, когда туда поступает новый монах, он находит там сотню старых, которые заставляют его думать и чувствовать как они. Пчела улетает, ее заменяет в грозди другая, которая скоро осваивается.
Д'Аламбер. Ну, вы несете вздор с вашими монахами, пчелами, с вашей гроздью и вашим монастырем.
Борде. Совсем не такой вздор, как вы думаете. Если у животных только одно сознание, то воль имеется бесконечное множество; у каждого органа своя воля.
Д'Аламбер. Как вы сказали?
Борде. Я сказал, что желудок хочет пищи, а нёбо ее совсем не хочет; отличие нёба и желудка от животного в целом в том, что животное знает, чего оно хочет, а желудок и нёбо хотят, не зная этого. Желудок или нёбо относятся друг к другу почти так, как человек и зверь. Пчелы утрачивают сознание, удерживая свои стремления или желания. Нить есть простое животное, человек — сложное животное. Но оставим эту тему для другого раза. Достаточно гораздо менее значительного события, чем старость, чтобы лишить человека самосознания. Умирающий приобщается святых даров с глубоким благоговением; он раскаивается в своих грехах, он просит прощения у жены, обнимает детей; он созывает друзей, он заговаривает со своим врачом, он отдает приказания слугам, он высказывает свою последнюю волю, приводит в порядок свои дела, и все это, находясь в самом здравом уме, с полным присутствием духа. Он излечивается, выздоравливает, и у него нет ни малейшего представления о том, что он сказал или сделал во время своей болезни. Этот порой весьма значительный промежуток исчез из его жизни. Есть даже примеры того, что люди продолжают разговор или действие, прерванные внезапным приступом болезни.
Д'Аламбер. Я помню, как во время публичного диспута один педант из коллежа, кичившийся своими знаниями, был, что называется, посажен в калошу презираемым им капуцином. Его посадили в калошу! И кто? Капуцин! И в каком вопросе? В вопросе предвидения будущего! В науке средневековья, в которую он был погружен всю жизнь! И при каких обстоятельствах? Перед многочисленным собранием, перед его учениками. И вот его престиж пал. Голова его так занята этими вопросами, что он впадает в летаргический сон, лишающий его всех ранее приобретенных знаний.
М-ль де Леспинас. Но это было для него счастьем.
Д'Аламбер. Клянусь, вы правы. Здравый смысл у него остался, но он все забыл. Его вновь выучили говорить и читать; он умер, когда уже начал вполне прилично читать по складам. Этот человек вовсе не был неспособным; считали даже, что он не лишен красноречия.
М-ль де Леспинас. Так оставайтесь.
Д'Аламбер. Еще одно слово, доктор, и я вас отпущу к вашему пациенту. Несмотря на все превратности, испытанные мною в жизни, каким образом, не имея, быть может, ни одной молекулы из тех, что были во мне при рождении, я остался самим собой для других и для себя?
Борде. Вы разъяснили нам это, когда бредили.
Д'Аламбер. Разве я бредил?
М-ль де Леспинас. Всю ночь, и это так напоминало исступление, что я утром позвала доктора.
Д'Аламбер. И все это из-за лапок паука, которые двигались сами собою, приводили паука в беспокойство и заставляли животное говорить. Что же оно говорило?
Борде. Что оно благодаря памяти было самим собой для других и для себя; добавлю к этому: благодаря постепенности претерпеваемых им изменений. Если бы вы мгновенно перешли от юношеского возраста к старческому, вы были бы брошены в этот мир, как в первое мгновение вашего рождения; вы бы не были самим собой ни для Других, ни для себя, и другие для вас не были бы самими собой. Все связи уничтожились бы, вся история вашей жизни для меня и вся история моей жизни для вас смешались бы. Как могли бы вы узнать, что этот человек, опирающийся на палку, с потухшим взглядом, с трудом идущий, еще менее похожий на себя внутри, чем по внешности, есть тот самый, что накануне ходил так легко, передвигал довольно большие тяжести, мог предаваться самым глубоким размышлениям, самым приятным и бурным занятиям? Вы бы не поняли своих собственных работ, вы не узнали бы самого себя, вы бы никого не узнали, и вас бы никто не узнал; вся картина мира изменилась бы. Подумайте, что между вами в момент рождения и вами в молодых годах была бы меньшая разница, нежели между вами юношей и вами, внезапно превратившимся в старика. Подумайте, что, хотя ваше рождение было связано с вашей юностью целым рядом непрерывных ощущений, три первых года вашего существования никогда не были историей вашей жизни. Чем были бы для вас ваши юношеские годы, если бы они не были связаны с годами вашей старости? У дряхлого Д'Аламбера не было бы ни малейшего воспоминания о молодом Д'Аламбере.
М-ль де Леспинас. В грозди пчел не оказалось бы ни одной пчелы, которая имела бы время, чтобы почувствовать себя частью всего этого тела.
Д'Аламбер. Что вы там говорите?
М-ль де Леспинас. Я говорю, что монастырский дух сохраняется, потому что монастырь обновляется постепенно, и, когда туда поступает новый монах, он находит там сотню старых, которые заставляют его думать и чувствовать как они. Пчела улетает, ее заменяет в грозди другая, которая скоро осваивается.
Д'Аламбер. Ну, вы несете вздор с вашими монахами, пчелами, с вашей гроздью и вашим монастырем.
Борде. Совсем не такой вздор, как вы думаете. Если у животных только одно сознание, то воль имеется бесконечное множество; у каждого органа своя воля.
Д'Аламбер. Как вы сказали?
Борде. Я сказал, что желудок хочет пищи, а нёбо ее совсем не хочет; отличие нёба и желудка от животного в целом в том, что животное знает, чего оно хочет, а желудок и нёбо хотят, не зная этого. Желудок или нёбо относятся друг к другу почти так, как человек и зверь. Пчелы утрачивают сознание, удерживая свои стремления или желания. Нить есть простое животное, человек — сложное животное. Но оставим эту тему для другого раза. Достаточно гораздо менее значительного события, чем старость, чтобы лишить человека самосознания. Умирающий приобщается святых даров с глубоким благоговением; он раскаивается в своих грехах, он просит прощения у жены, обнимает детей; он созывает друзей, он заговаривает со своим врачом, он отдает приказания слугам, он высказывает свою последнюю волю, приводит в порядок свои дела, и все это, находясь в самом здравом уме, с полным присутствием духа. Он излечивается, выздоравливает, и у него нет ни малейшего представления о том, что он сказал или сделал во время своей болезни. Этот порой весьма значительный промежуток исчез из его жизни. Есть даже примеры того, что люди продолжают разговор или действие, прерванные внезапным приступом болезни.
Д'Аламбер. Я помню, как во время публичного диспута один педант из коллежа, кичившийся своими знаниями, был, что называется, посажен в калошу презираемым им капуцином. Его посадили в калошу! И кто? Капуцин! И в каком вопросе? В вопросе предвидения будущего! В науке средневековья, в которую он был погружен всю жизнь! И при каких обстоятельствах? Перед многочисленным собранием, перед его учениками. И вот его престиж пал. Голова его так занята этими вопросами, что он впадает в летаргический сон, лишающий его всех ранее приобретенных знаний.
М-ль де Леспинас. Но это было для него счастьем.
Д'Аламбер. Клянусь, вы правы. Здравый смысл у него остался, но он все забыл. Его вновь выучили говорить и читать; он умер, когда уже начал вполне прилично читать по складам. Этот человек вовсе не был неспособным; считали даже, что он не лишен красноречия.
|
|