Присев у костра, Ирамамове наблюдал за мной со все нарастающим
любопытством. А я медленно поднялась на ноги. Я утратила свою физическую
сущность, подумала я.
Попытавшись двинуться с места, я поняла, что ноги меня не слушаются, и
удрученно плюхнулась на землю рядом с Ирамамове. -- Ты почему не смеешься?
-- спросила я, удивляясь собственным словам. На самом-то деле я хотела
узнать, не означает ли лопотание дождя по крыше, что пришла гроза. Я тут же
засомневалась, действительно ли я что-то сказала, ибо отголоски слов звенели
у меня в голове, как дальнее эхо. Боясь пропустить ответ, я подсела к
Ирамамове поближе.
Тишину прорезал крик ночной обезьяны, и лицо его напряглось. Ноздри
раздулись, полные губы сжались в прямую линию. Он впился в меня глазами,
которые становились все больше. В них светилось глубокое одиночество и еще
нежность, такая неожиданная на его суровом, похожем на маску лице.
Словно приведенная в движение неким неповоротливым механизмом, я с
огромным трудом подползла к порогу хижины. Мои сухожилия будто кто-то
заменил эластичными струнами. Я с удовольствием чувствовала, что могу
растянуться в любом направлении, принять самые нелепые, самые невообразимые
позы.
Из висящего на шее мешочка Ирамамове отсыпал на ладонь эпену, глубоко
втянул галлюциноген в ноздри и запел. Я ощутила его песню в себе и вокруг
себя, почувствовала ее мощное притяжение. Без тени сомнения я отпила еще из
сосуда, который он поднес к моим губам. Темное варево больше не горчило.
Мое ощущение времени и пространства совершенно перекосилось. Ирамамове
и костер оказались так далеко, что меня одолел страх потерять их в ставшей
необъятной хижине. И сразу же его глаза так приблизились к моим, что я
увидела свое отражение в их темных зрачках. Меня сокрушила тяжесть его тела,
руки сами сложились у него под грудью. Он шептал мне что-то на ухо, но я не
слышала.
Ветерок развел листья в стороны, и открылась полная теней ночь, деревья
касались верхушками звезд, бесчисленных звезд, собравшихся в кучу, словно
готовых вот-вот упасть.
Я протянула руку; рука схватила листья в алмазах капель.
На мгновение они повисли у меня на пальцах, а потом исчезли, как роса.
Тяжелое тело Ирамамове держало меня; его глаза сеяли во мне зерна
света; его нежный голос звал меня за собой сквозь сны дня и ночи, сны
дождевой воды и горькой листвы. В его пленившем меня теле не было ничего от
насилия. Наслаждение волнами сливалось с видениями гор и рек, тех дальних
краев, где обитают хекуры. Я плясала с духами зверей и деревьев, скользя с
ними в тумане мимо корней и стволов, мимо веток и листьев. Я подпевала
голосам птиц и пауков, ягуаров и змей. Я разделяла сны тех, кто живет
эпеной, горькими цветами и листьями.
Я уже не знала, сплю я или бодрствую. Временами мне смутно вспоминались
слова Хайямы о шаманах, телам которых необходимо женское начало. Но эти
воспоминания были расплывчаты и скоротечны, оставаясь глухими неуверенными
предчувствиями. А Ирамамове всегда чутко улавливал, когда я готова
погрузиться в настоящий сон, когда у меня на кончике языка повисали вопросы,
а когда я вот-вот заплачу.
-- Если ты не можешь видеть сны, я тебя заставлю, -- сказал он, обнимая
меня и отирая мне слезы своей щекой.
И вся моя решимость отказаться пить из сосуда, который подобно лесному
духу стоял у огня, исчезла без следа. Я жадно выпила темное, приносящее
видения зелье и снова повисла в безвременье, которое не было ни днем, ни
ночью.
И снова я влетела в ритм дыхания Ирамамове, в биение его сердца,
сливаясь со светом и тьмой внутри него.
Время вернулось ко мне, когда я почувствовала, что как-то перемещаюсь
сквозь листву, деревья и неподвижные лианы подлеска. Я знала, что не иду
сама, и тем не менее я спускалась из холодного, погруженного в туман леса.
Ноги мои были связаны, а голова безвольно болталась, словно сосуд,
выпитый до дна. Видения вытекали из моих ушей, носа и рта, оставляя тонкий
след капель на крутой тропе. И напоследок передо мной всплыли образы шабоно,
в которых жили мужчины и женщины-шаманы из иных времен.
Когда я проснулась, Ирамамове сидел у костра. На лице его играли
огненные блики и слабый свет луны, заглядывавшей в хижину. И я подумала,
сколько же дней миновало с той ночи, когда он в первый раз дал мне горькое
зелье. Сосуда у костра не было. В том, что мы уже не в горах, я не
сомневалась. Ночь была безоблачна. Тихий ветерок, шелестящий в кронах
деревьев, расплел мои мысли, и я уплыла в сон без сновидений под монотонные
песни Ирамамове к хекурам.
Меня разбудило сильное урчание в животе.