Античная классика вырастает на природной оформленности и завершенности предмета, не на систематической закономерности абстрактных "законов природы", но на конкретно-телесной – и потому пластической сработанности всего бытия. Потому античная классическая эстетика скульптурно (под ней платонизм с его "идеями" или аристотелизм с его "формами", а не картезианство). Что же касается эллинистически-римского варианта этой общеантичной эстетики, то, несомненно, скульптурность как таковая здесь несколько ослабела или не имеет здесь такого броского вида, поскольку центр внимания перенесен не на зрительные, но на внутренне-ощутимые стороны объекта. Это, конечно, не мешает ей оставаться античной эстетикой, так как ей все равно свойственна та же самая закругленность, осознанность, ясная раздельность и оформленность стиля339.

д) Нужно, наконец, отметить и то, что эллинистически-римская эстетика, вообще говоря, не есть единственная форма античного субъективизма. Это именно та форма, где античный субъективизм дан в своем максимальном отрыве от зрительных и онтологических сторон, где он дан, так сказать, абстрактно. Потому и формы этого субъективизма, мы могли бы сказать, несколько мелкого калибра. Гораций дает наставления, которые с точки зрения нашей современности звучат уже как банальность. Конечно, они не были банальностью ни в тогдашнем Риме, ни в последующие эпохи античности. Однако некоторое бессилие субъекта, некая его ограниченность более внешними сторонами сознания несомненно налицо у Горация. Это – грех абстрактного субъективизма (поскольку, конечно, античность была на него способна), не умеющего целиком слиться с предстоящим ему бытием. Слияние субъекта с этим бытием, в условиях полной развитости и глубины этого субъекта, невозможно было в эллинистически-римскую эпоху, где субъект впервые только еще находил себя и где ему было еще далеко до того, чтобы в своей развитой самоощутимости слиться с космическим бытием вообще. Это могло быть задачей уже новой огромной эпохи, которую – в философии – и возглавил неоплатонизм.

е) Вот почему Гёте никак не мог проникнуться "Поэтикой" Горация достаточно глубоко. Еще когда он учился в Лейпциге (1765-1768) и когда господствовал "ложноклассицизм" Готшеда, он писал:

"Мы восхищались отдельными золотыми изречениями этого бесценного творения, мы благоговели перед ними, но никак не понимали, что делать из целого и как употребить его в свою пользу!"

Мнение это не изменилось у Гёте и через 40 лет, когда он в 1806 году писал:

"Это проблематическое произведение одному кажется так, а другому иначе, и каждому через десять лет будет казаться опять иначе. Я принимал было на себя смелую отвагу использования и целого творения и отдельных его частей и очень желал изложить это на бумаге, хотя бы из юмористических видов. Но эти мысли и мечты обратились в ничто и разлетелись по воздуху, как тысячи им подобных, высказанных в приятельском разговоре!"

Нам памятны эти отзывы Гёте о Горации. Горацию свойственна какая-то скромность, связанность, отсутствие большого калибра и значительного размаха. Его эстетика предполагает какие-то мелкие формы, он – серединен, плоскостей. И самое большее, что обещает он, это – игривое и понятное изящество незначительных форм, где все уравновешено и успокоено, где нет неудержимых страстей и чувств, нет титанизма или хотя бы простой экспансивности, нет жалобы, исканий, нет безнадежной тоски и упоительного счастья. Понятно, почему он чужд не только всякому романтизму, но даже и Гёте, в классических интуициях которого не приходится сомневаться. Вольтер не прав, утверждая: "Метод есть, конечно, одна из красот дидактической поэзии. А у Горация нет никакого метода!" У Горация есть метод. Но Вольтер прав в ощущении того, что этот метод – не новоевропейский, что его не понимает даже сам он, крайний рационалист и дидактик XVIII века.

ж) Совсем другое, однако, следует сказать о внешней стороне "Поэтики" Горация. Она – изящна и разнообразна, как и сам Гораций вообще. Что бы ни говорить о внутреннем содержании этого произведения, с внешне-художественной точки зрения оно и сейчас доставляет то особого рода тонкое и одновременно неглубокое настроение, то чувство изящества и внутренней ограниченности, с которой мы иной раз встречаемся в римской литературе. Начать уже с того, что в этих популярных, ставших поговоркой на протяжении всей мировой литературы выражениях мы чувствуем саму классическую литературу, бывшую предметом наивной любви для длинного ряда поколений в Европе. Разве есть такой образованный человек, который бы не знал этих стихотворных поговорок, вошедших в мировой обиход из горациевой "Поэтики": "risum teneatis, amici" ("удержали бы смех, друзья" (ст. 5); "in vitium duck culpae fuga, si caret arte" ("к погрешностям ведет боязнь вины, если не хватает уменья" (31); "adhuc sub iudice lis est" ("до сих пор подлежит обсуждению" (78); "parturiunt montes, nascetur ridiculus mus" ("мучатся родами горы – родится смешной мышонок" (139); "nescit vox missa reverti" ("не может выговоренное слово вернуться" (390) и многое другое.