Тогда, кажется, мы не ошибемся и, кроме того, еще подчеркнем эволюцию теорий скептицизма в Академии вместо очень сложных и запутанных формул А.Гедекемейера.

Самое главное в академическом скепсисе – это именно учение о вероятности в разных смыслах слова: то ли в том смысле слова, что все существующее и высказываемое можно оспаривать, то ли в том смысле слова, что доказательства вовсе не являются необходимостью для мысли, потому что многое в жизни хотя и не допускает доказательства, но все же является достаточно ясным. Об Аркесилае Цицерон (De orat. III 18, 67), например, говорит, что он (Аркесилай) "установил не показывать, что полагал он сам, но спорить против того, что другие высказывали как свои положения". О Карнеаде же мы читаем у Евсевия (Praep. ev. XIV 7, 15), после указания на его постоянную спорчивость, что, "будучи человеком, невозможно воздерживаться [от суждения] в отношении всего, так как есть различие между неясным и непостижимым, так что хотя все и непостижимо, тем не менее [далеко] не все является неясным". Это и давало основание Карнеаду, базируясь на ясных предметах, строить свое учение о структурной вероятности.

То же самое нужно сказать и о богах. Согласно Карнеаду, доказательство существования богов, как и вообще всякое доказательство, невозможно. Тем не менее, по тому же Цицерону (De nat. deor. III 17, 44), как это и следовало ожидать, Карнеад вовсе не доказывал несуществования богов (поскольку никакое доказательство для него вообще невозможно), а только опровергал возможность доказательства существования богов. И вообще нужно сказать, что исследователи слишком много обращали внимания на теоретическую сторону античного скептицизма, которая действительно была весьма слаба, и гораздо меньше обращали внимания на то, что этих людей интересовала вовсе не теория, а освобождение человека от всяких теорий ради свободы его поведения. Точно так же весьма сомнительным является утверждение некоторых источников (Цицерон, Диокл, Августин и Секст Эмпирик)278, что весь академический скептицизм является только прикрытием какого-то внутреннего эзотерического платонизма. То же самое говорили и о самом Платоне, что еще менее вероятно, поскольку текст Платона дошел до нас в наилучшем и вполне изучаемом виде.

Из учеников Карнеада, по-видимому, большой известностью пользовался Клитомах (175-110 гг. до н.э.). О нем читаем (Diog. L. IV 67), что он, в противополжность своему учителю, писал множество произведений, до нас, однако, не дошедших, так же как и сочинения другого ученика Карнеада, Хармида. Если уже в Новой Академии была некоторая, правда, весьма слабая, тенденция к объективизму, то дальше в Академии она только разрасталась, почему представители IV и V Академий, Филон и Антиох, уже прямо начинали заимствовать некоторые идеи у стоиков, так что эти две последние Академии являются выражением не столько скептицизма, сколько некоторого рода эклектизма (о том, что это не было эклектизмом, а некоторого рода вполне определенной тенденцией, мы рассуждаем ниже).

Однако чистый релятивизм, который так сильно выражен у родоначальника скепсиса Пиррона, не мог заглохнуть навсегда и остановиться на академическом учении о скепсисе. Правда, в период расцвета Средней и Новой Академии о школе Пиррона ничего не слышно, хотя до нас и дошло несколько ничего не говорящих имен пирронистов до Энесидема (Diog. L. IX 115-116). Но когда Академия уже явно стала переходить на рельсы догматической философии, которую она оспаривала по крайней мере в течение ста – ста пятидесяти лет, чистый пирронизм еще раз дал о себе знать, хотя в те времена было поздно останавливаться только на интуитивном скепсисе, а нужно было по крайней мере так или иначе его систематизировать. Этим и стал заниматься возрожденный в I в. до н.э. пирронизм.

4. Энесидем, Агриппа

а) К сожалению, ни о жизни Энесидема, ни даже о его основных хронологических данных ничего твердого и определенного до нас не дошло. Ученые-филологи путем разного рода филологических комбинаций относят его жизнь начиная со II в. до н.э. и кончая II в. н.э. Входить во все эти филологические выкладки, равно как и обсуждать его якобы склонность к догматической философии в виде Гераклита (ср. Sext. Emp. Pyrrh. 1, 210) мы здесь не будем. По этим вопросам не только была высказана масса всякого рода предположений, но, главное, все эти филологические выкладки не дают нам ровно ничего определенного, так что этот момент до настоящего времени все еще остается крайне запутанным279. Нам, впрочем, кажется, что для деятельности Энесидема более вероятен I в. н.э.

Мы коснемся самого главного у Энесидема, а именно его учения о десяти скептических тропах. Был ли он близок к Гераклиту или не был, все равно его релятивизм, то есть невозможность высказывать какие-нибудь суждения или давать какие-нибудь доказательства, остается несомненным. Новостью у Энесидема является только эта систематизация скептического релятивизма, которая резко отличает его от непосредственной и слишком интуитивной относительности, проповедуемой Пирроном.