.. Поклоняясь этому священному говяду, припадала к ее голове мать Баудолино, гладя умирающую по макушке, приговаривая и утешая, что, наверно, так Богу угодно, послать скончание мукам. Да еще после сытного обеда; значит, лучшая смерть, нежели сулится ее владельцам.

Под портики постоянно прибывали мешки с пшеницей и иными семенами, все что наметали в пустых сусеках. Гальяудо подпихивал мешки к морде угнетенной твари, чтоб она занялась едой. Но корова уже взирала на мир с трагической отрешенностью, и совсем не умела припомнить, как производится жевание. Кончилось тем, что одни помощники ухватили корову за ноги, другие за голову, широко растянули ей рот и, в то время как она протестовала бессильным мычанием, стали впихивать зерно ей в глотку. Так закармливают гусынь на печень. Раз засыпали, два засыпали... может, по жизненному инстинкту, или вдруг припомнив старые времена, бессловесная страдалица тяжко шевельнула языком и втянула, облизывая, в рот добрую порцию непривычного корма. По своей ли воле или с помощью доброжелателей, но Розина постепенно начала принимать пищу.

Это была нерадостная пирушка, и не раз казалось, что Розина вот-вот отдаст небесам скотинину душу. Она ела будто рожала, надсаживаясь криками от муки. Тем не менее воля к жизни постепенно брала свое, и корова потихоньку поднялась на ноги и сама продолжила есть, просовываясь мордой точно в отверстия мешков, расставлявшихся перед ней. В итоге взорам присутствующих предстала очень странная корова, унылая и жутко тощая, кожа с костями, особенно со спины, там, где мослы почти протыкали шкуру. Однако при этом у коровы имелся круглый барабанный живот, до того раздутый, будто она была стельна целою дюжиной.

– Нет, не годится, никак не годится, – покачал головой Бойди, разглядев это мрачное чудо. – Любому дураку ясно, что это не жирная скотина, а просто коровья шкура, в которую забили всякую дрянь...

– Да и поверь они, будто корова жирна, – вторил ему Гуаско, – что они подумают? Зачем хозяин выпасает ее снаружи, под стенами, с риском потерять на этом и жизнь и добро?

– Друзья, – отвечал им Баудолино, – не забывайте, что кто бы ни увидел корову, он от голода не станет задумываться, с какого боку она жирна, с какого – тоща.

Баудолино как в воду глядел. Примерно в девятом часу Гальяудо протиснулся в городские ворота и сделал первые шаги в сторону луга, что находился в полулье от стены. Тут же мигом из лесочка вывалилась ватага богемцев, ходивших, несомненно, ловить птиц, если, конечно, еще оставалась хоть одна живая птица в округе. Они, увидев корову, не веря своим жадным глазам, ринулись на Гальяудо. Тот сразу поднял руки, и его с коровой потащили к палаткам лагеря. Довольно скоро вокруг столпились десятки воинов. У всех были впалые щеки, глаза вылезали из орбит, и бедная Розина мгновенно пала под ножом мужичка из Комо, который знал свою работу, поскольку покойница Розина, быстрее чем выговоришь «аминь», вот глядь жила, а вот глядь умерла. Гальяудо лил искренние слезы, поэтому происшествие смотрелось – достоверней не бывает.

Когда забитой вспарывали живот, случилось то, чему было назначено случиться. Весь ею заглотанный впопыхах корм пополз из кишок на землю, ничто не успело перевариться, и перед народом неопровержимо открылось, что в брюхе коровы полно зерна. Изумление оказалось сильнее аппетита, или во всяком случае даже голод не лишил этих военных элементарной способности мыслить. Чтобы в оцепленном городе даже коровы так жировали... Это противоречило всем законам божьим и человечьим. Один из них был сержант, и он сумел успокоить прожорливых соратников, укротить собственную алчбу и отдал приказ: непонятную убоину следует показать командованию. Как молния, новость об открытии долетела до императора, при котором находился Баудолино. С виду воплощение равнодушия, в душе напряженный как струна, он трепетал в ожидании развязки.

Розинину тушу, холщовый потник, на котором перекатывалось подобранное зерно из брюха, и Гальяудо в оковах доставили пред светлы очи Фридриха Барбароссы. Мертвая, рассеченная пополам корова уже не выглядела ни худой, ни толстой, видно было только, какая куча добра у нее содержалась в брюхе и была из него добыта. Фридрих оценил по достоинству эту картину, поэтому он резко спросил у мужика: – Кто таков? Откуда? Чья корова? – Гальяудо же, не поняв ни единого слова, понес на самом простолюдном наречии Палеи как полагается: не знаю, не был, ни припомню, я мимо проходил, корову впервые вижу, да и впервые слышу от тебя, что это корова. Конечно, и Фридриху непостижимы были эти речи, и он позвал Баудолино: – Ты знаешь язык этих тварей? Что он мелет?



Гальяудо перед Баудолино, Баудолино перед Гальяудо. Ответ в переводе: – Он говорит, что эта корова ему незнакома, богатый человек из города велел ее выпасти, иного не знает.

– Понятно. К чертям «велел выпасти». Почему у ней брюхо набито?

– Он говорит, у коров, после того как они поели, но еда еще не сварилась, брюхо набито едой, которую они поели.

– Скажи, пусть кончает дурить. Его вздернут на первой осине. В этом их сельбище, в этом их бандитском.