Видать, ему опять приспичило... Позднее, не могу сказать через какое время, поскольку я задремывал и просыпался, и каждый раз мне чудилось, будто время почти не идет, хотя этого не могло быть, я увидел, удаляется Борон. Он возвратился, и тогда Гийот зашептал ему... с чего-то не спится, выйти освежиться, глотнуть воздуху. Я подумал, что мое-то дело – следить, чтоб не заходили чужие, а пока выходят свои... Все мы были нервно встревожены. Иного не помню. Я не слышал, когда вернулся Поэт. Где-то перед рассветом все наконец глубоко заснули. Спящими я их увидел и утром, когда при первых проблесках солнца я наконец окончательно пробудился.



Оружейная зала вся сияла в победительном утреннем свете. Явились слуги, внесли хлеб и вино и какие-то местные фрукты. Баудолино просил не шуметь, не будить императора, но друзья добродушно гомонили. Через час Баудолино решил, что хоть Фридрих и просил не будить раньше срока, но теперь уже срок наступил. Он пошел постучать в дверь. Никакого ответа. Постучал снова.

– Здорово разоспался, – хмыкнул Поэт.

– Я надеюсь, что ему не стало плохо, – буркнул в ответ Баудолино.

Они стали стучать громко, Фридрих никак не отзывался.

– Вечером он выглядел неважно, – говорил Баудолино. – Может, ночью с ним случился какой-то приступ? Предлагаю выломать дверь.

– Тише, тише, – осадил его Поэт. – Выбить дверь, ведущую в покои императора? Это почти святотатство!

– Пускай будет святотатство, – выпалил Баудолино. – Мне все это совсем не нравится.

Стали беспорядочно давить на дверь, крепкую и прочную и, видимо, с надежным запором.

– Ну-ка снова, теперь все вместе, по моему счету одновременно наддадим плечами, – распорядился Поэт, сознавая, что уж если император не просыпается когда в его спальне срывают дверь, значит, сон достаточно подозрительный. Дверь держалась. Поэт пошел отвязывать Зосиму, спавшего на цепи. Общество распределилось на две группы, чтобы бить одновременно в обе створки. На четвертом их налете дверь открылась.

На середине комнаты, на полу, бездыханный Фридрих, почти раздетый, лежал в том виде, в каком отходил ко сну. Откатившись от императора на несколько шагов, валялась пустая Братина. В устье очага дотлевали пережженные угли: ясно было, что очаг топился всю ночь, а к утру огонь догорел. Окно было закрыто. В спальне пахло горелыми дровами и чадом. Борон, давясь от кашля, подбежал к окну – скорей впустить свежий воздух.

Полагая, что кто-нибудь проник в комнату и еще нахо-дится в ней, Поэт с Вороном, выхватывая мечи, кинулись обыскивать закоулки, а Баудолино на коленях у тела Фрид-риха подымал его голову и легонько хлопал по щекам. Бой-ди вспомнил, что купил в Каллиполисе лекарство, сковырнул крышку кольца и, раздвинув губы императора, вливал зелье. Фридрих в чувство не приходил. Цвет лица оставался землистым. Рабби Соломон склонился над ним, попытался поднять ему веки, щупал лоб, щупал шею, считал пульс и в конце концов проговорил дрожа: – Этот человек мертв... Благословен Святой Творец, Он да будет милосерден к его душе!

– Христе Царю, я не верю, невозможно! – взвыл Баудолино. Однако даже и не будучи сведущ в медицине, он не мог не видеть, что священный и римский император Фридрих, хранитель пресвятой Братины, упование человечества, последний законный преемник Цезаря, Августа и святого Карла Великого, опочил. Тогда Баудолино заплакал, осыпал поцелуями бледное лицо, вскричал, что он его возлюбленный сын, чтоб тот проснулся, но тот не слышал, тогда Баудолино понял, что все на свете бесполезно.

Он поднялся, прокричал, чтоб друзья как следует осмотрели все, под кроватью, на кровати, искали подземные ходы, простукали как следует все стены, но было очевидно, что злоумышленников не только не было, но и до этого не бывало в том месте. Фридрих Краснобородый умер в комнате, герметически закупоренной изнутри и охраняемой извне самыми внимательными, самыми преданными сыновьями.

– Позвать Ардзруни, Ардзруни знаток медицины, – кричал Баудолино.

– Я тоже знаток медицины, – причитал Рабби Соломон, – поверь, твой отец мертв.

– Боже, о Боже мой, – убивался Баудолино, – мой отец мертв! Известите стражу, позовите его сына, и ищите его убийц!

– Одну минуточку, – сказал Поэт. – Отчего это вдруг убийц? Он был в закупоренной комнате. Он там умер. Видишь, у ног его на земле Братина, где находилось противоядие. Очевидно, что императору стало худо, он подумал, что отравился, и выпил зелье. В то же время, мы видим, он зажег очаг. Кто же еще мог зажечь очаг, если не император? Бывает, что некоторым людям становится худо, болит в груди, они покрываются ледяным потом, хотят согреться, стучат зубами и умирают через короткое время. Может быть, дым камина ухудшил его недомогание.

– Да что все-таки было в той Братине? – заорал вдруг Зосима, вращая глазами, налетел на Рабби Соломона и затряс его за грудки.

– Отойди, прохвост, – цыкнул на него Баудолино. – Видел же, что Гийот пил и с ним ничего не сделалось.

– Мало пил, мало пил, – не утихал Зосима, терзая Соломона. – От глотка не опьянеешь! Идиоты! Доверились еврею!

– Идиоты, что доверяемся такому гадостному греку, как ты.