Мы прибыли издали и доставили Пресвитеру Иоанну дивную реликвию христианского человечества: чашу, из коей Иисус пил во время Тайной Вечери. К сожалению, нечистый дух, полный зависти, выпустил супротив нас враждебные силы естества, способствовав потере одного из собратьев, того самого, кто являлся носителем дара, купно и прочих подтверждений нашего почтения к Иоанну Пресвитеру...

– С ним пропали, например, – вмешался Поэт, – сотня слитков цельного золота, двести больших обезьян, корона в тысячу золотых ливров со смарагдами, десять низок несравненного жемчуга, восемьдесят ящиков слоновой кости, пять слонов, три прирученных леопарда, тридцать псов-людоедов и тридцать боевых буйволов, триста бивней, тысяча пантерьих шкур и три тысячи эбеновых палок!

– Мы слышали о таких богатствах и о веществах, нам самим незнакомых, коими полна земля, в пределах которой закатывается солнце, – отвечал Праксей, и глаза его блестели. – О хваление небесам, если прежде, чем оставлю здешнюю юдоль слез, я сподоблюсь узреть сие!

– Что, не мог ты заткнуть свой вонючий рот? – бормотал Бойди за спиной у Поэта, тыча тому в ребра кулаком. – А как явится Зосима и как увидят, что он еще хуже оборванец, чем мы?

– Цыц, – шипел ему Поэт, перекосившись. – Мы же говорим, что во всем виноват нечистый: коли так, нечистый унесет сокровища. Кроме Братины.

– Ох, сейчас пришлось бы кстати что-нибудь... сунуть бы им, пусть увидят, что мы не такие уж голоштанные... – не успокаивался Бойди.

– Может, голову Крестителя? – прошептал Баудолино. – Голов вообще-то всего только пять, – процедил

Поэт, не разжимая губ. – Но это не имеет значения. Пока мы остаемся в здешнем царстве, остальные головы все равно пристроить невозможно.

Один Баудолино знал, что вместе с Абдуловой головой их по-прежнему шесть. Он нашарил одну в своем мешке и подал ее Праксею, с объяснением, что до поры до времени, пока эбены и леопарды еще не подошли, они желают преподнести Диакону единственный памятный знак, сохранившийся на нашей земле от мужа, коему некогда выпало крестить Спасителя.

Праксей в потрясении принял в руки предмет, для него бесценный хотя бы за счет блестящего футляра, выполненного из того желтого вещества, о коем он слышал восторженные рассказы. Торопясь почтить священные останки и с видом, будто любой дар Диакону поступает в его, Праксея, личное владение, тот разломил без усилия череп (следовательно, это была Абдулова голова, незапечатанная, отметил Баудолино), взял в ладони коричневый высохший шар, чудесное произведение Ардзруни, и возопил сдавленным голосом, что никогда за всю жизнь не созерцал более ошеломительной святыни.

Какими именами, спросил евнух, величать почтеннейших посетителей? Предание донесло до нас несметное число именований, никто не знает, какие истинные. С великой осторожностью Баудолино высказался на сей счет, что-де хотя бы до тех пор как не предстанут пред очами Пресвитера, они желают прозываться так, как их всегда звали на далеком Западе. И перечислил имена присутствующих. Имена Ардзруни и Бойди показались Праксею волшебными; Баудолино, Коландрино и Скаккабароцци, торжественными и пышными. А услышав, как зовут Порчелли и Куттику, он как будто побывал в экзотическом путешествии. Согласившись уважать скромность новоприбывших, он переменил тему речи: – А теперь прошу входить. Час уж поздний, Диакон вас примет завтра. Нынче вы мои гости. Заверяю вас, что ни одно пиршество не бывало богаче и обильней. Вы отведаете кушаний, которые заставят вас презирать все, что вам предлагалось в тех землях, где солнце закатывается.

– Какие ободранцы. У нас последняя баба доконала бы мужа, но оделась бы лучше них, – бубнил Поэт. – Мы дотащились досюда, мы натерпелись всего, что приходилось терпеть! Чтоб видеть россыпи смарагдов! Когда мы писали письмо Пресвитера, тебя тошнило от топазов! А тут, оказывается, носят речные камушки на грязных веревочках и думают, что переплюнули всех богачей!

– Ты помолчи, там видно будет, – шептал Баудолино.



Праксей во главе колонны повел их внутрь башни. Они оказались в безоконной зале, со светом от факельных треног, посередине на раскатанном ковре стояли миски и подносы из глины, а по бокам были подушки, где и расселись приглашенные, подвернув под себя ноги. Прислуживали отроки, несомненные евнухи, полунагие, умащенные благовониями. Они обнесли пришедших ароматическими мазями, в которые евнухи окунали пальцы, потом ими терли мочки ушей и ноздри. Окропляясь, евнухи вяло приласкива-ли юношей. Потом те подошли с духами к новоприбывшим, и те последовали обычаю этих мест, хотя Поэт прорычал, что если до него хоть кто-нибудь дотронется, он вышибет тому все зубы единым тыком.

На ужин было подано много хлеба, то есть давешних лепешек; горы вареных овощей с преобладанием капусты; капустная вонь, однако, в нос не шибала, поскольку все было посыпано специями; миски бурого горячего соуса, называвшегося «сорк», в который следовало обмакивать лепешки; Порчелли, пригубивший первым, так кашлял, как будто ему сунули в нос уголь, так что друзья, н