.. Это создание в ту минуту мне представлялось неописуемой водяной птицей, не то цаплею, не то лебедем. Я назвал ее волосы белокурыми, так нет, с каждым движением они становились то голубоватыми, то пламенеющими. Я глядел сбоку на ее грудь, мягкую, трогательную, как грудка голубки. Я претворился полностью во взгляд. Видел что-то извечное, поскольку знал, что это не то что прекрасный предмет, а сама воплощенная прекрасность. Может, святой помысел Божий. Я обнаруживал: совершенство, когда созерцается единократно (и только единократно), легко и любезно. Я видел эту фигуру на отдалении, но чувствовал, что она мне не подвластна, ну точно как взгляд, ослабленный годами, мнит, будто видит отчетливые знаки на пергаменте, но знаешь: стоит тебе приблизиться, знаки сольются, и не узнать сообщения, обещаемого записью. Это было как сон. Во сне нам являются желанные вещи, протягиваем руку, и пальцы шевелятся в пустоте.

– Завидую такому наваждению...

– Чтоб не спугнуть, я превратился в статую.




33. БАУДОЛИНО ЗНАКОМИТСЯ С ГИПАТИЕЙ


Но наваждение кончилось. Подобно лесному животному, девушка учуяла Баудолино и повернулась к нему. Без всякого страха, только глядела удивленно.

– Кто ты? – спросила она по-гречески. Поскольку он молчал, она подошла вплотную и стала рассматривать открыто, дружелюбно, глаза ее были как волосы, переменчивого цвета. Единорог стоял о бок с ней, наклонив шею, будто готовя свое дивновидное орудие для обороны хозяйки.

– Ты не из Пндапетцима, – продолжала она. – Ты не евнух и не монстр, ты... человек! – Чувствовалось, что опознавала человека она как Баудолино единорога, по описаниям, ни разу не видев. – Ты красивый. Человек красивый. Можно тронуть? – Тонкими пальцами она погладила его бороду и шрам на лице, как Беатриса в давний день. – Это у тебя рана. Ты тот человек, который бьется на войне? А что это?

– Меч, – сказал Баудолино. – От хищных зверей. Я не тот человек, который бьется на войне. Зовусь Баудолино и прибыл из земли, где закатывается солнце. – Он неопределенно махнул рукой. Обнаружилось, что рука дрожала. – А ты кто?

– Гипатия. – Судя по тону, ее позабавил наивный вопрос, и с улыбкой она стала еще краше. Но сразу вспомнила, что разговаривает с чужеземцем. – У нас в лесу, за теми деревьями, обитают только гипатии. Ты меня не боишься, как те, из Пндапетцима? – Тут уж Баудолино улыбнулся: оказывается, она боялась, что он ее забоится. – Ты часто бываешь на озере? – спросил он. – Не очень, – ответила гипатия. – Матерь не хочет, чтобы мы поодиночке выходили из леса. Но озеро очень красивое, а я под защитой Акакия, – она кивнула на единорога. Потом добавила с обеспокоенным видом: – Уже поздно. Я не должна отсутствовать столь долгое время. Я не должна и встречаться с теми, из Пндапетцима, коль вдруг они дойдут сюда. Но ты не из Пндапетцима, ты человек, а мне никто не приказывал остерегаться человеков.

– Я приду и завтра, – выпалил Баудолино. – Когда солнце будет высоко. Я тебя увижу?

– Не знаю, – отвечала гипатия смущенно. – Может... – и ускользнула за дерево.



Ту ночь Баудолино провел без сна, поелику (втолковывал он сам себе) сон он уже видел, и такой, которого могло хватить на целую жизнь. На следующий день, в самый палящий полдень, он поскакал на озеро.

Прождал на озере до вечера и никого не встретил. Печально отправился домой. На окраине города стая исхиаподов упражнялась в плевании из фистулы. Гавагай крикнул ему: – Ты смотришь! – Повернул трубочку в небо, стрелка прянула и пропорола брюхо птице, свалив ее на землю. – Я будешь великий воин, – провозгласил Гавагай. – Приедешь белый гунн, я пронзишь его наповал! – Баудолино ответил, что он просто молодец, и пошел ложиться. Увидел во сне давешнюю встречу и утром сделал вывод, что этого сна на целую жизнь ему отнюдь не хватит.



Опять отправился к озеру. Сел на берег, внимал щебетанию птиц, праздновавших явление утра, потом слушал хор цикад в часы, когда бушует полуденный бес. Но жар не тяготил его, деревья разливали восхитительную прохладу, не в труд было прождать несколько часов. Она появилась.

Присела рядом с ним и сказала, что пришла побольше разузнать о человеках. Баудолино не знал, как начинать, и стал описывать свои родные земли, придворную жизнь у Фридриха, и что такое империи, и царства, и как ходить на соколиную охоту, и что такое города, и как их строят, то самое, что он уже рассказывал Диакону, но без жестокостей и непристойностей, обнаруживая, по мере своего рассказа, что и о людях, значит, можно найти немало теплых слов. Она все слушала, и глаза переменяли отливы в зависимости от каждого чувства.

– Как ты рассказываешь! Все человеки так хорошо говорят? – Нет, затруднился Баудолино... Он, вероятно, умеет рассказывать лучше и больше иных сородичей. Но существуют поэты, и они способны повествовать еще лучше. И он спел одну из Абдуловых канцон. Та не понимала по-провансальски, но, как абхазцы, пленилась нежной мелодией. Ее глаза затуманились влажной дымкой.

– Скажи, – спросила она, еле заметно розовея.