После этого помести ее в стеклянный алембик и продистиллируй в Balneum Mariae над чаном с водой, но расстояние между алембиком и водой должно быть не более двух пальцев, алембик надо подвесить в воздухе и одновременно разжечь огонь под чаном. Тогда, и только тогда материя живого серебра, находясь в этом горячем и влажном чреве, хоть и совершенно не касаясь воды, сама превратится в воду.

– Мэтр, – воскликнул Кунрат, падая на колени и целуя костлявую, прозрачную руку доктора Дии. – Мэтр, я сделаю так. А ты получишь то, что тебе нужно. Запомни эти слова: Роза и Крест. Ты их еще услышишь.

Дии завернулся в свою длинную одежду так, что виднелись лишь его сверкающие и злобные глаза.

– Пошли, Келли, – сказал он. – Этот человек теперь наш. А ты, Кунрат, держи Голема подальше от нас, пока мы не возвратимся в Лондон. А после пусть Прага превратится в один пылающий костер для казни.

Он собрался уходить. Кунрат, все еще стоящий на коленях, подполз к нему и схватил за полу одежды.

– Однажды к тебе, возможно, придет один человек. Он захочет написать о тебе. Будь ему другом.

– Дай мне Власть, – прошептал Дии с таким выражением на изможденном лице, которое трудно описать, – и его судьба будет обеспечена.

Мы вышли. Область пониженного давления атмосферы перемещалась с Атлантического океана на восток в направлении антициклона, расположившегося над Россией.

– Едем в Москву, – сказал я.

– Нет, – ответил Дии, – возвращаемся в Лондон.

– В Москву, в Москву, – шептал я иступленно.

– Ты хорошо знал, Келли, что никогда туда не доберешься. Тебя ждет Башня.

Мы возвратились в Лондон. Доктор Дии сказал:

– Они стремятся прийти к Решению раньше нас. Келли, ты напишешь для Вильяма что-нибудь... какую-то дьявольскую инсинуацию, намекающую на них.

Чрево демона, я это хорошо сделал, но Вильям испортил текст и все перенес из Праги в Венецию. Дии охватил черный гнев. Но бледный, похотливый Вильям чувствовал себя неуязвимым под крылом королевской наложницы. Я время от времени передавал ему свои лучшие сонеты, а он нагло требовал все новых и новых – для Нее, для Тебя, my Dark Lady. Как ужасно слышать твое имя, произносимое устами этого фигляра (я не знал что, этот человек с душой, обреченной на двойное проклятие, искал ее через Бэкона).

– Достаточно, – сказал я ему. – Я устал созидать в тени твоей славы. Пиши сам!

– Я не могу, – ответил он, и у него был взгляд человека, увидевшего Лемура, – мне не позволяют.

– Кто – Дии?

– Нет, Верулам. Ты разве не видишь, что отныне он дергает за все веревки? Он заставляет меня писать произведения, которыми затем будет похваляться как своими. Ты не понял, Келли, что именно я – настоящий Бэкон, но потомки этого никогда не узнают. О, паразит! Как я ненавижу этого приспешника Сатаны!

– Бэкон – ничтожество, но он талантлив – заметал я. – Почему он не пишет сам?

Я не знал, что у него не было времени. Нам это стало известно лишь через несколько лет, когда Германию отхватил психоз розенкрейцеров. И тогда, собрав воедино разрозненные намеки, слова, которые раньше так неохотно соскальзывали с его уст, я понял, что автором манифестов розенкрейцеров был он. Именно он писал под вымышленным именем – Иоганн Валентин Андреаэ! Тогда я не понимал, для кого писал Андреаэ, но теперь, во мраке камеры, в которой томлюсь, более ясновидящий, чем дон Изидро Пароди, теперь-то я знаю. Сказал мне это Соапез, мой тюремный товарищ, бывший португальский тамплиер: Андреаэ писал рыцарский роман для какого-то испанца, который в то время также находился в застенках. Я не знаю почему, но этот замысел пригодился бедному Бэкону, который хотел войти в историю как неизвестный автор приключений рыцаря из Ла Манчи и поэтому попросил Андреаэ тайно написать это произведение, сам Бэкон хотел выдать себя за настоящего неизвестного автора, чтобы, оставаясь в тени, наслаждаться (но зачем, зачем?) триумфом другого.

Однако я отвлекаюсь от темы, мерзну в этой камере, и у меня болит большой палец на ноге. Я пишу при слабом свете керосиновой лампы последние произведения, которые мир узнает под именем Вильяма.

Доктор Дии умер, шепча: «Света, больше Света» и прося зубочистку. Он сказал: Qualis Artifex Регео! Его убил Бэкон. Много лет назад, задолго до того как умерла королева с разбитыми душой и сердцем, Верулам в определенном смысле очаровал ее. Теперь черты ее лица исказились, она похудела и уподобилась скелету. Вся еда ее состояла из кусочка белого хлеба и супа из цикория. На бедре висела шпага, и в минуты гнева она с силой вонзала ее в гардины и в обивку стен своих уединенных покоев. (А если бы за такой гардиной был кто-нибудь и подслушивал? Или крыса, крыса? Хорошая мысль, старик Келли, следует ее записать). Находящуюся в таком состоянии старуху Бэкон без особого труда убедил в том, что это он – Вильям, ее внебрачный сын: он предстал перед королевой на коленях, и она, уже слепая, покрыла его овечьей шкурой. Золотое Руно! Говорят, что он нацеливался на трон, но я знаю, что его интересовало совсем другое – захватить План.