Скачать 94.31 Кбайт
Традиция внутренних школ ушу
Чжуан-цзы говорил о нашем "подлинном образе", который
существует "прежде нашего появления на свет". Важно понять, что
человек в китайской традиции и не рассматривается как
самотождественная сущность, некое всегда равное себе субъективное
"я", но предстает без остатка погруженным в поток времени, в процесс
про-из-растания жизни и потому бесконечно превосходит самого себя,
раскрывается во временном и иерархическом соподчинении различных
моментов бытия. Он никогда не есть только индивид, но именно
мать/дитя, учитель/ученик, отец/сын, семя/плод. В ряду подобных
оппозиций даосы придавали особенную значимость отношениям матери и
ребенка. Даосский мудрец пребывает в Великой Пустоте, как младенец
в утробе матери, и, подобно младенцу, безотчетно доверяет
природе-кормилице. Как младенец, он-даже не помнит о милостях, ему
оказывамых, да и Мать-Пустота, называемая Чжуан-цзы "великим
учителем", на самом деле относится с полным беспристрастием к своим
чадам, ибо сама воплощает собой бездонную глубину нежелания,
совпадающего с божественно-чистым Желанием. Истина "подлинной
традиции" -- очень интимная вещь, и она чрезвычайно далека от
гордыни и стыда, прививаемых обществом и всякой публичностью. Есть
старинное китайское изречение, которое гласит:
"Коли учитель и ученик настоящие, они подобны незнакомцам,
внезапно сторговавшимися на дороге и тут же забывшим друг о друге".
"Подлинность" действия и есть символическая практика,
предвосхищающая всякое событие. Как символ деяния, она предстает
полным не-деланием. Не случайно идеальному правителю (а, стало быть,
и мудрецу) в Китае полагалось "сидеть в торжественном безмолвии и не
более того", и тогда, как верили китайцы, все события в мире сами
собой свершатся в надлежащий срок. Речь идет, в сущности, о
"семенах" (цзин) движений, предваряющих все явления мира, подобно
тому, как семя в известном смысле уже содержит в себе плод. Мы имеем
дело, строго говоря, с виртуальной реальностью, пребывающей в
становлении. "Семя" здесь сама форма становления, непреходящая в
потоке времени. Оно соответствует как бы "предгрозовому" состоянию,
несет в себе опыт неизбежности свершающегося, настоятельного в
настоящем. Постижение же "семени вещей" стало в Китае традиционным
идеалом духовного самосовершенствования. В свете этого идеала не
покажется странным, например, требование некоторых средневековых
китайских моралистов отмечать для себя дурные мысли даже прежде чем
они придут на ум. Чаньские же наставники говорили: "Прежде чем
открыть рот, ты уже все сказал". Тот же идеал сказался и в одном из
главнейших принципов практики ушу, который гласит:
"Он не двигается -- и я не двигаюсь. Он двигается -- а я
двигаюсь прежде него".
В фольклоре старых школ ушу бытуют рассказы о гениальных
учениках, которые в совершенстве овладели "искусством Кулака",
практикуя только исходную стойку -- ведь она предвосхищает все
прочие фигуры. Из покоя исходит всякое движение, в покое все
движения взращиваются, а потому статичные позы считаются
основополагающими в деле "очищения духа". Популярная же сентенция
мастеров ушу гласит: "Все приемы не стоят внутреннего достижения
(гунфу)".
Способность прозревать "семена вещей" предполагает и особую
открытость миру -- столь же полную, сколь и внутреннюю, сокровенную.
Даосский мудрец-младенец, который "кормится от Неба", отрешается от
чувственного восприятия, "заваливает дыры сознания" (выражение
Лао-цзы), но отверзает сердце бескрайнему простору Пустоты. Открывая
себя "единому дыханию", он сам "дышит из пяток", другими словами --
"всем существом". И он делает весь мир своей "питательной средой".
Его "сердечное" -- необычайно чувствительное, участливое, глубоко
человечное -- сознание, подобно зеркалу, объемлет, вмещает в себя
целый мир и, как чистое зеркало, весь мир освещает, высвечивает все
образы -- отблески внутреннего свечения духа. Мудрый полностью
самодостаточен, его не тревожат приобретения и утраты. Ни смена дня
и ночи, ни даже череда рождений и смертей не могут поколебать
невозмутимого покоя вечно-отсутствующего Сердца. А потому, как
говорит Чжуан-цзы:
"Настоящие люди древности спали без волнений, пробуждались
без тревог..."
"Настоящие люди древности не доискивались до начала вещей, не
устремлялись мыслью к концу. Отрешенные приходили они в этот мир,
отрешенно уходили, радуясь дарованному им Небом и достигая полноты
своих жизненных свойств. Прохладные, как осень, и теплые, как весна,
они в своих чувствах следовали смене времен года и жили одной Весною
всего живого.
существует "прежде нашего появления на свет". Важно понять, что
человек в китайской традиции и не рассматривается как
самотождественная сущность, некое всегда равное себе субъективное
"я", но предстает без остатка погруженным в поток времени, в процесс
про-из-растания жизни и потому бесконечно превосходит самого себя,
раскрывается во временном и иерархическом соподчинении различных
моментов бытия. Он никогда не есть только индивид, но именно
мать/дитя, учитель/ученик, отец/сын, семя/плод. В ряду подобных
оппозиций даосы придавали особенную значимость отношениям матери и
ребенка. Даосский мудрец пребывает в Великой Пустоте, как младенец
в утробе матери, и, подобно младенцу, безотчетно доверяет
природе-кормилице. Как младенец, он-даже не помнит о милостях, ему
оказывамых, да и Мать-Пустота, называемая Чжуан-цзы "великим
учителем", на самом деле относится с полным беспристрастием к своим
чадам, ибо сама воплощает собой бездонную глубину нежелания,
совпадающего с божественно-чистым Желанием. Истина "подлинной
традиции" -- очень интимная вещь, и она чрезвычайно далека от
гордыни и стыда, прививаемых обществом и всякой публичностью. Есть
старинное китайское изречение, которое гласит:
"Коли учитель и ученик настоящие, они подобны незнакомцам,
внезапно сторговавшимися на дороге и тут же забывшим друг о друге".
"Подлинность" действия и есть символическая практика,
предвосхищающая всякое событие. Как символ деяния, она предстает
полным не-деланием. Не случайно идеальному правителю (а, стало быть,
и мудрецу) в Китае полагалось "сидеть в торжественном безмолвии и не
более того", и тогда, как верили китайцы, все события в мире сами
собой свершатся в надлежащий срок. Речь идет, в сущности, о
"семенах" (цзин) движений, предваряющих все явления мира, подобно
тому, как семя в известном смысле уже содержит в себе плод. Мы имеем
дело, строго говоря, с виртуальной реальностью, пребывающей в
становлении. "Семя" здесь сама форма становления, непреходящая в
потоке времени. Оно соответствует как бы "предгрозовому" состоянию,
несет в себе опыт неизбежности свершающегося, настоятельного в
настоящем. Постижение же "семени вещей" стало в Китае традиционным
идеалом духовного самосовершенствования. В свете этого идеала не
покажется странным, например, требование некоторых средневековых
китайских моралистов отмечать для себя дурные мысли даже прежде чем
они придут на ум. Чаньские же наставники говорили: "Прежде чем
открыть рот, ты уже все сказал". Тот же идеал сказался и в одном из
главнейших принципов практики ушу, который гласит:
"Он не двигается -- и я не двигаюсь. Он двигается -- а я
двигаюсь прежде него".
В фольклоре старых школ ушу бытуют рассказы о гениальных
учениках, которые в совершенстве овладели "искусством Кулака",
практикуя только исходную стойку -- ведь она предвосхищает все
прочие фигуры. Из покоя исходит всякое движение, в покое все
движения взращиваются, а потому статичные позы считаются
основополагающими в деле "очищения духа". Популярная же сентенция
мастеров ушу гласит: "Все приемы не стоят внутреннего достижения
(гунфу)".
Способность прозревать "семена вещей" предполагает и особую
открытость миру -- столь же полную, сколь и внутреннюю, сокровенную.
Даосский мудрец-младенец, который "кормится от Неба", отрешается от
чувственного восприятия, "заваливает дыры сознания" (выражение
Лао-цзы), но отверзает сердце бескрайнему простору Пустоты. Открывая
себя "единому дыханию", он сам "дышит из пяток", другими словами --
"всем существом". И он делает весь мир своей "питательной средой".
Его "сердечное" -- необычайно чувствительное, участливое, глубоко
человечное -- сознание, подобно зеркалу, объемлет, вмещает в себя
целый мир и, как чистое зеркало, весь мир освещает, высвечивает все
образы -- отблески внутреннего свечения духа. Мудрый полностью
самодостаточен, его не тревожат приобретения и утраты. Ни смена дня
и ночи, ни даже череда рождений и смертей не могут поколебать
невозмутимого покоя вечно-отсутствующего Сердца. А потому, как
говорит Чжуан-цзы:
"Настоящие люди древности спали без волнений, пробуждались
без тревог..."
"Настоящие люди древности не доискивались до начала вещей, не
устремлялись мыслью к концу. Отрешенные приходили они в этот мир,
отрешенно уходили, радуясь дарованному им Небом и достигая полноты
своих жизненных свойств. Прохладные, как осень, и теплые, как весна,
они в своих чувствах следовали смене времен года и жили одной Весною
всего живого.
|
|