Скачать 94.31 Кбайт
Традиция внутренних школ ушу
Ибо сфера
взаимопроникновения и взаимозависимости всех вещей составляет,
конечно, единый организм, единое тело, хотя тело это в пределе
своего существования "пустотно-всеобъятнос".
Вполне понятно, что пространство "единого дыхания" этой
вселенской единотелесности есть также пространство "божественного
желания" -- вестника кристальной чистоты и алмазной твердости
сознания, обозначавшегося в китайской литературе словом "сердце".
Сам выбор термина в данном случае весьма примечателен. Сердце
причастно и к деятельности разума, и к жизни чувства; благодаря ему
только и становится возможной гармония того и другого. К тому же
сердце воплощает сокровенную глубину духовной жизни человека, ее
неизбывное таинство и, более того, интуиция сердца делает для нас
внятными секреты вещей, нас окружающих. Вот почему именно "сердечное
сознание", сердечно участливая мысль лежит в основе символического
миропонимания китайской традиции. Это миропонимание, как видим,
опирается не на чувственное восприятие или "данные" умозрения, а на
первичную жизненную интуицию, предвосхищающую всякий опыт и всякое
знание.
Жизненный идеал в традиционный китайской культуре, в отличие
от Европы, не есть ни познание, ни творчество. Китайский мудрец не
стремится ни познать мир с целью владеть им, ни оставить след в этой
жизни, выразив себя без остатка. С гениальной простотой, достойной
одной из древнейших цивилизаций мира, китайская традиция объявляла
высшей целью жизни "питание", "вскармливание" самой... жизни. Мудрый
человек, по представлениям китайцев, потому и мудр, что вкушает "от
полноты жизненных свойств". Он умеет наслаждаться жизнью, не
разрушая ее, но, напротив, восстанавливая ее высшую цельность. Эта
символическая полнота бытия, лишь предчувствуемая, угадываемая нашим
сознанием, но постигаемая со всей определенностью интуицией сердца,
отождествлялась в Китае с понятием "Неба" или "небесной полноты
природы". В древних даосских книгах утверждается: "человеческое --
снаружи, небесное -- внутри"; "человеческое есть то, что делает
людей одинаковыми, небесное есть то, что делает каждого
единственным". Понятие Неба указывает также на символическую,
сокровенную глубину жизненного опыта, но в конечном счете
"единотелесность" Великой Пустоты не отличается от простейшей
биологической данности жизни. В книге Чжуан-цзы говорится: "узда на
лошади, кольцо в носу быка -- это человеческое, а четыре ноги и
хвост у быка или лошади -- это небесное". Пустота Великого Пути
относится к миру вещей примерно так же, как зеркало относится к
отражаемым им образам или состояние сна к череде сновидений: одно
просто не существует вне другого. "Пустота не может одолеть тьму
вещей", -- гласит древняя даосская сентенция. Или, если
воспользоваться другим даосским образом, бездонная осмысленность
умудренной речи неотличима от наивности "птичьего щебета".
В даосской литературе часто встречается выражение "небесный
исток" или "небесная пружина" (тянь цзи). Утверждается также, что
мудрый "берет жизнь от Неба". Понятие Неба, указывая на
символическую глубину (и полноту) опыта, обозначает и тот
символический "исток" жизни, прото-метаморфозу, которые предваряют
всякое бытие, открывают простор всем превращениям. Это неисповедимое
состояние и называлось в даосской традиции "подлинностью" (чжэнь)
всякого бытия. Здесь же нужно искать и оправдание идеи "подлинной
традиции" в ушу, которая, как легко видеть, не сводилась к
реликвиям, ритуалам, канонам и прочим внешним атрибутам традиции, но
удостоверялась с неоспоримой убедительностью со-общительности людей,
опыта непосредственной передачи истины, как говорили в Китае, "от
сердца к сердцу". "Подлинность" ушу как подлинно символическая
практика не поддается объективации, не может стать "предметом
рассмотрения". Она всегда "хранима внутри", ее можно лишь "воплотить
в себе" и передать другому. И чем меньше мы можем предъявить
доказательств ее существования, тем больше у нас уверенности в том,
что она воистину существует.
В даосской литературе с идеей "подлинного" бытия тесно
связана тема "небесного", или "подлинного", человека, скорее даже
прото-человека в нас, который делает возможным и наше
само-постижение в Великом Пути. Так, древнейший даосский мудрец
Лао-цзы (VI в.) уподоблял себя "еще не родившемуся младенцу в утробе
матери".
взаимопроникновения и взаимозависимости всех вещей составляет,
конечно, единый организм, единое тело, хотя тело это в пределе
своего существования "пустотно-всеобъятнос".
Вполне понятно, что пространство "единого дыхания" этой
вселенской единотелесности есть также пространство "божественного
желания" -- вестника кристальной чистоты и алмазной твердости
сознания, обозначавшегося в китайской литературе словом "сердце".
Сам выбор термина в данном случае весьма примечателен. Сердце
причастно и к деятельности разума, и к жизни чувства; благодаря ему
только и становится возможной гармония того и другого. К тому же
сердце воплощает сокровенную глубину духовной жизни человека, ее
неизбывное таинство и, более того, интуиция сердца делает для нас
внятными секреты вещей, нас окружающих. Вот почему именно "сердечное
сознание", сердечно участливая мысль лежит в основе символического
миропонимания китайской традиции. Это миропонимание, как видим,
опирается не на чувственное восприятие или "данные" умозрения, а на
первичную жизненную интуицию, предвосхищающую всякий опыт и всякое
знание.
Жизненный идеал в традиционный китайской культуре, в отличие
от Европы, не есть ни познание, ни творчество. Китайский мудрец не
стремится ни познать мир с целью владеть им, ни оставить след в этой
жизни, выразив себя без остатка. С гениальной простотой, достойной
одной из древнейших цивилизаций мира, китайская традиция объявляла
высшей целью жизни "питание", "вскармливание" самой... жизни. Мудрый
человек, по представлениям китайцев, потому и мудр, что вкушает "от
полноты жизненных свойств". Он умеет наслаждаться жизнью, не
разрушая ее, но, напротив, восстанавливая ее высшую цельность. Эта
символическая полнота бытия, лишь предчувствуемая, угадываемая нашим
сознанием, но постигаемая со всей определенностью интуицией сердца,
отождествлялась в Китае с понятием "Неба" или "небесной полноты
природы". В древних даосских книгах утверждается: "человеческое --
снаружи, небесное -- внутри"; "человеческое есть то, что делает
людей одинаковыми, небесное есть то, что делает каждого
единственным". Понятие Неба указывает также на символическую,
сокровенную глубину жизненного опыта, но в конечном счете
"единотелесность" Великой Пустоты не отличается от простейшей
биологической данности жизни. В книге Чжуан-цзы говорится: "узда на
лошади, кольцо в носу быка -- это человеческое, а четыре ноги и
хвост у быка или лошади -- это небесное". Пустота Великого Пути
относится к миру вещей примерно так же, как зеркало относится к
отражаемым им образам или состояние сна к череде сновидений: одно
просто не существует вне другого. "Пустота не может одолеть тьму
вещей", -- гласит древняя даосская сентенция. Или, если
воспользоваться другим даосским образом, бездонная осмысленность
умудренной речи неотличима от наивности "птичьего щебета".
В даосской литературе часто встречается выражение "небесный
исток" или "небесная пружина" (тянь цзи). Утверждается также, что
мудрый "берет жизнь от Неба". Понятие Неба, указывая на
символическую глубину (и полноту) опыта, обозначает и тот
символический "исток" жизни, прото-метаморфозу, которые предваряют
всякое бытие, открывают простор всем превращениям. Это неисповедимое
состояние и называлось в даосской традиции "подлинностью" (чжэнь)
всякого бытия. Здесь же нужно искать и оправдание идеи "подлинной
традиции" в ушу, которая, как легко видеть, не сводилась к
реликвиям, ритуалам, канонам и прочим внешним атрибутам традиции, но
удостоверялась с неоспоримой убедительностью со-общительности людей,
опыта непосредственной передачи истины, как говорили в Китае, "от
сердца к сердцу". "Подлинность" ушу как подлинно символическая
практика не поддается объективации, не может стать "предметом
рассмотрения". Она всегда "хранима внутри", ее можно лишь "воплотить
в себе" и передать другому. И чем меньше мы можем предъявить
доказательств ее существования, тем больше у нас уверенности в том,
что она воистину существует.
В даосской литературе с идеей "подлинного" бытия тесно
связана тема "небесного", или "подлинного", человека, скорее даже
прото-человека в нас, который делает возможным и наше
само-постижение в Великом Пути. Так, древнейший даосский мудрец
Лао-цзы (VI в.) уподоблял себя "еще не родившемуся младенцу в утробе
матери".
|
|