Но странно переписал он пушкинского «Пророка». Впрочем, и Пушкин, как известно, не сам выдумал эту историю, а пересказал одного древнего еврея, некоего Исайю, ну, а тот — надо думать, большой фантазер — воображал себя пророком совершенно всерьез. Прилетел, говорит, ко мне один из серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника — и коснулся уст моих...
Представьте, веками тунеядцы всех стран цеплялись за эту уловку: дескать, они оттого так нелепо и антиобщественно живут, что им доверено передать нам важное сообщение. А от кого — неизвестно. Смешней всего, что сами не знают. И в показаниях путаются. Вот, пожалуйста:

М. Б.
Я был только тем, чего
ты касалась ладонью,
над чем в глухую, воронью ночь
склоняла чело.

Я был лишь тем,
что ты там, внизу, различала:
смутный облик сначала,
много позже — черты.

Это ты, горяча,
ошую, одесную
раковину ушную
мне творила, шепча.

Это ты, теребя штору,
в сырую полость рта
вложила мне голос,
окликавший тебя.

Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
даровала мне зрячесть.
Так оставляют след.

Так творятся миры.
Так, сотворив, их часто
оставляют вращаться,
расточая дары.

Так, бросаем то в жар,
то в холод, то в свет, то в темень,
в мирозданье потерян,
кружится шар.

Кто слышал — не забудет, как падал голос в последней строке: как падает сердце.