Скачать 199.86 Кбайт
Успехи ясновидения (трактаты для а.)
Он заготовил несколько таких афоризмов, очень удачных, и поныне всякий знает: «подражатель стихотворец может быть автором оригинальным, хотя бы он не написал и ничего собственного»; и что переводчик в стихах — не раб, но соперник...
И все-таки, когда в письме к Смирновой (осень 1845 года) Жуковский говорит о себе, что он не «самобытный поэт», а «переводчик, впрочем, весьма замечательный», — становится жаль его; становится видно, что втайне он придавал этому различию важность. Уж наверное в грустные минуты жизни, особенно под старость, Жуковский не без горечи раздумывал о том, какое странное дарование ему досталось: и голос сильный, и вдохновение высокое, неподдельное, а лица нет, вернее — первого лица нет, — этакое грамматическое увечье — и сказать о себе от себя нельзя иначе как в перевоплощениях, в чужом обличье, под маской. «Это вообще характер моего авторского творчества, — писал он Гоголю: — у меня почти все чужое или по поводу чужого, — и все, однако, мое». И это опять весьма продуманная, почти самодовольная самокритика, имеющая целью предупредить и отвести бестактные упреки, — но Гоголь не пощадил своего бывшего благодетеля, не отменил диагноза, поставленного года полтора назад, в статье о русской поэзии. «Лень ума, — объявил там Гоголь, переходя к Жуковскому, — лень ума помешала ему сделаться преимущественно поэтом изобретателем, лень выдумывать, а не недостаток творчества». Вокруг было рассыпано множество комплиментов самых великодушных: приходилось только диву даваться, как это славно и как полезно для России, что у Жуковского именно такой уклад ума; оказалось, что в сущности тут и не «лень выдумывать», а «гений восприимчивости», данный русскому народу, «может быть, на то, чтобы оправить в лучшую оправу все, что не оценено, не возделано и пренебрежено другими народами»; снисходительный автор «Выбранных мест из переписки с друзьями» даже замечает в ранней поэзии Жуковского «признаки творчества». Все же от этаких похвал не поздоровится, и первый вариант статьи Гоголь по требованию Жуковского сжег, а второй не стал ему показывать. Но напечатал.
— Вот что значит разность поколений. Когда юные воспитанники Царскосельского лицея срывающимися от восторга голосами наизусть декламировали «Певца во стане русских воинов» своим кузинам — ровесницам Наташи Ростовой, а те обливались слезами над «Светланой», — Гоголь, если дозволено так выразиться, еще пешком под стол ходил; и ему едва исполнилось семь лет, когда вышли первым изданием «Стихотворения» Жуковского (среди которых были «К Нине», «Теон и Эсхин», «Славянка», «Вечер»), открывшие десяткам, а то и сотням задумчивых подростков — сверстников Владимира Ленского и Татьяны Лариной — новую вселенную. Гоголь разминулся с поэзией Жуковского, не успел в нее влюбиться, пока она была молода и волновала молодых. А тот Жуковский, с которым он приятельски сошелся в 1830 году, был не похож на прежние свои стихи, вспоминал о них с неохотой, предпочитал им (как и все вокруг) пушкинские, и вообще давно оставил лирику. Видно, что Гоголь и не брал ее в расчет, раз написал: «лень выдумывать». Так ли уж, спрашивается, необходимо сюжетное воображение лирическому поэту? А если имеется в виду не сюжет, но чувство, — разве надо его выдумывать? (И кому — Жуковскому!) В лирике разве не дороже вымысла истинность переживания? При чем же тут «лень ума»?
Никто не спорит — в поэтической судьбе Жуковского угадывается неблагополучие. Но если всему виной — некий изъян дарования, то уж никак не врожденный. Пушкин, который знал Жуковского несравненно дольше и ближе, чем Гоголь, и любил по-настоящему, — тоже корил Василия Андреевича за неохоту обзавестись «крепостными вымыслами». В глаза укорял, но про себя понимал, конечно, что дело куда серьезней. «Дай Бог, чтобы он начал создавать», — тут ведь подразумевается: только бы опять начал, только бы прошла у Жуковского судорога творческой немоты, как бы не привела она к параличу лирической речи; скорей бы прекратилась слишком долгая пауза. Но пауза затянулась навсегда.
А впервые возникла, когда окончилось последнее действие любовной драмы Жуковского, когда опустился занавес и усталые действующие лица разошлись по опостылевшим домам, — когда в православном соборе города Дерпта Маша Протасова стала госпожой профессоршей Мойер.
— Только не надо сентиментальных преувеличений. Жуковский не впал в отчаяние, не терзался ревностью, сохранил со всеми наилучшие отношения; вскоре увлекся, говорят, графиней Самойловой и основательно подумывал о женитьбе; успехи при дворе его занимали; да почитайте стихотворные протоколы заседаний «Арзамаса», писанные Жуковским еще в разгаре этой самой драмы: неужели там веселье напускное? Драма — слишком сильное слово. Человек отказался от борьбы за то, в чем видел свое счастье, — ради спокойствия других людей, ради близких. В результате эти другие (в том числе необыкновенная женщина, которая его любила) остались несчастливы, но зато сам он успокоился. Вот и вся история.
— Разумеется, можно рассказать ее и так. Тем более что никто не произносил жалких слов, не делал трагических жестов, и оба главных героя старались уверить друг друга и всех остальных, будто нисколько не страдают.
И все-таки, когда в письме к Смирновой (осень 1845 года) Жуковский говорит о себе, что он не «самобытный поэт», а «переводчик, впрочем, весьма замечательный», — становится жаль его; становится видно, что втайне он придавал этому различию важность. Уж наверное в грустные минуты жизни, особенно под старость, Жуковский не без горечи раздумывал о том, какое странное дарование ему досталось: и голос сильный, и вдохновение высокое, неподдельное, а лица нет, вернее — первого лица нет, — этакое грамматическое увечье — и сказать о себе от себя нельзя иначе как в перевоплощениях, в чужом обличье, под маской. «Это вообще характер моего авторского творчества, — писал он Гоголю: — у меня почти все чужое или по поводу чужого, — и все, однако, мое». И это опять весьма продуманная, почти самодовольная самокритика, имеющая целью предупредить и отвести бестактные упреки, — но Гоголь не пощадил своего бывшего благодетеля, не отменил диагноза, поставленного года полтора назад, в статье о русской поэзии. «Лень ума, — объявил там Гоголь, переходя к Жуковскому, — лень ума помешала ему сделаться преимущественно поэтом изобретателем, лень выдумывать, а не недостаток творчества». Вокруг было рассыпано множество комплиментов самых великодушных: приходилось только диву даваться, как это славно и как полезно для России, что у Жуковского именно такой уклад ума; оказалось, что в сущности тут и не «лень выдумывать», а «гений восприимчивости», данный русскому народу, «может быть, на то, чтобы оправить в лучшую оправу все, что не оценено, не возделано и пренебрежено другими народами»; снисходительный автор «Выбранных мест из переписки с друзьями» даже замечает в ранней поэзии Жуковского «признаки творчества». Все же от этаких похвал не поздоровится, и первый вариант статьи Гоголь по требованию Жуковского сжег, а второй не стал ему показывать. Но напечатал.
— Вот что значит разность поколений. Когда юные воспитанники Царскосельского лицея срывающимися от восторга голосами наизусть декламировали «Певца во стане русских воинов» своим кузинам — ровесницам Наташи Ростовой, а те обливались слезами над «Светланой», — Гоголь, если дозволено так выразиться, еще пешком под стол ходил; и ему едва исполнилось семь лет, когда вышли первым изданием «Стихотворения» Жуковского (среди которых были «К Нине», «Теон и Эсхин», «Славянка», «Вечер»), открывшие десяткам, а то и сотням задумчивых подростков — сверстников Владимира Ленского и Татьяны Лариной — новую вселенную. Гоголь разминулся с поэзией Жуковского, не успел в нее влюбиться, пока она была молода и волновала молодых. А тот Жуковский, с которым он приятельски сошелся в 1830 году, был не похож на прежние свои стихи, вспоминал о них с неохотой, предпочитал им (как и все вокруг) пушкинские, и вообще давно оставил лирику. Видно, что Гоголь и не брал ее в расчет, раз написал: «лень выдумывать». Так ли уж, спрашивается, необходимо сюжетное воображение лирическому поэту? А если имеется в виду не сюжет, но чувство, — разве надо его выдумывать? (И кому — Жуковскому!) В лирике разве не дороже вымысла истинность переживания? При чем же тут «лень ума»?
Никто не спорит — в поэтической судьбе Жуковского угадывается неблагополучие. Но если всему виной — некий изъян дарования, то уж никак не врожденный. Пушкин, который знал Жуковского несравненно дольше и ближе, чем Гоголь, и любил по-настоящему, — тоже корил Василия Андреевича за неохоту обзавестись «крепостными вымыслами». В глаза укорял, но про себя понимал, конечно, что дело куда серьезней. «Дай Бог, чтобы он начал создавать», — тут ведь подразумевается: только бы опять начал, только бы прошла у Жуковского судорога творческой немоты, как бы не привела она к параличу лирической речи; скорей бы прекратилась слишком долгая пауза. Но пауза затянулась навсегда.
А впервые возникла, когда окончилось последнее действие любовной драмы Жуковского, когда опустился занавес и усталые действующие лица разошлись по опостылевшим домам, — когда в православном соборе города Дерпта Маша Протасова стала госпожой профессоршей Мойер.
— Только не надо сентиментальных преувеличений. Жуковский не впал в отчаяние, не терзался ревностью, сохранил со всеми наилучшие отношения; вскоре увлекся, говорят, графиней Самойловой и основательно подумывал о женитьбе; успехи при дворе его занимали; да почитайте стихотворные протоколы заседаний «Арзамаса», писанные Жуковским еще в разгаре этой самой драмы: неужели там веселье напускное? Драма — слишком сильное слово. Человек отказался от борьбы за то, в чем видел свое счастье, — ради спокойствия других людей, ради близких. В результате эти другие (в том числе необыкновенная женщина, которая его любила) остались несчастливы, но зато сам он успокоился. Вот и вся история.
— Разумеется, можно рассказать ее и так. Тем более что никто не произносил жалких слов, не делал трагических жестов, и оба главных героя старались уверить друг друга и всех остальных, будто нисколько не страдают.
|
|