Скачать 199.86 Кбайт
Успехи ясновидения (трактаты для а.)
Собрание сочинений — девяносто томов. Кто прочитал больше десяти?
До революции 1905 года последователям Толстого приходилось бежать из отечества. После Великой Октябрьской их истребили в местах заключения. Убежденная цензурой и полицией, что великий романист был чуть не до слабоумия скверный мыслитель, — Россия не успела даже перелистать его книги, проклятые церковью и государством.
Даже «Соединение и перевод четырех Евангелий» как бы не существует. «Это сочинение, — писал Толстой Черткову, — есть лучшее произведение моей мысли, есть та одна книга, которую (как говорят) человек пишет во всю свою жизнь».
Учение Толстого представляется неопровержимым. Ум и совесть — на его стороне. Другое дело, что слабость, именуемая гордостью, не дает додумать принятую мысль до чувства непреложного долга. Оттого, должно быть, современники Толстого и предпочли ему Маркса: Марксу можно верить, не ломая себя, а вмешиваться в жизнь других куда легче и соблазнительней, чем переменить свою.
Учение Толстого бессильно, потому что верно.
А что бессмертная проза осталась непрочитанной — каждый пожалеет в свой час.
«Вы все думаете, что вы стоите и что вам и тем, кого вы любите, следует всегда быть такими, какими они сейчас. Но ведь вы не стоите ни минуты, все вы течете, как река, все летите, как камень, книзу, к смерти, которая, рано или поздно, ждет всех вас».
РУСАЛКА В СЮРТУКЕ
Смерть чиновника
А незнакомые думали: человек в футляре. Заводная кукла из чеховских сумерек, персонаж без поступков, личность без судьбы, зато с порядочным трудовым стажем.
В 1879-м, двадцати четырех лет, сдав последний университетский экзамен, тотчас женился (на вдове с двумя детьми, чуть ли не сорокалетней; сентиментальный такой сюжет, провинциальный: помещица и репетитор — студент на летних вакациях; ночной сад, сирени, соловьи, все такое) — и с тех пор всю жизнь преподавал древние языки в разных гимназиях. В первое время — лет, скажем, десять, то есть молодость напролет — до пятидесяти шести учебных часов в неделю. Однако же успевал писать полезные для коллег статейки в «Журнал Министерства народного просвещения» — и был в Министерстве замечен.
Тридцати шести лет назначен директором киевской одной вроде как гимназии, не то лицея, — через два года возвращен в столицу: директор 8-й петербургской, а потом долго-долго — Николаевской мужской гимназии в Царском Селе. Под конец — инспектор Санкт-Петербургского учебного округа. Действительный статский советник, между прочим.
Дослужился бы — как знать? — и до тайного, подобно герою «Скучной истории», — ведь и научные заслуги: полного Еврипида потихоньку перевел, шутка ли? — а чиновник был отменный, хотя гуманный, — да не выдержало сердце. Лет с пяти болело — в пятьдесят четыре остановилось. В подъезде Царскосельского вокзала, Витебского теперь.
И это был единственный в бесшумной карьере Иннокентия Федоровича как бы публичный скандал — и даже с оттенком секретного анекдота — трогательного, впрочем. От застенчивости, собственно говоря, умер человек.
Он в тот день, 30 ноября, обедал у одной петербургской приятельницы; вечером предстояло в Обществе классической филологии читать доклад о какой-то «Таврической жрице у Еврипида, Руччелаи и Гете». А день прошел тяжело: с поезда — на лекцию, после — в Округ, оттуда — в Министерство, и везде неприятные разговоры. Даже не исключено, что ему сказали про неуспех прошения насчет усиленной пенсии. В общем, за обедом стало ему нехорошо — а сердечные пилюли остались дома, — и он даже попросил позволения прилечь. Но тут возникла еще проблема, притом неразрешимая, поскольку — деликатно формулирует сын покойного — «в доме, где он обедал, мужчин не было». И. Ф. весело встал, успокоил эту самую приятельницу, распрощался, запахнул шубу, неторопливо сошел по лестнице, кликнул извозчика — и полетел, с болью глотая черный ледяной воздух, на Царскосельский, благо недалеко, в нескольких минутах... До вокзала, как мы знаем, доехал, однако до нужной комнаты не добежал, а попал совсем в другую — в полицейский морг. И красный портфельчик с докладом про таврическую жрицу отчасти помог при опознании тела.
Последним поездом, в последнем вагоне, в гробу вернулся Иннокентий Анненский домой.
Дом с мезонином
Багровый от жирной пищи, прыщавый от незнакомства с мылом, спрыснутый веницейскими духами, наспех припудренный, восемнадцатый век пошалил с безгласной чухонской природой — и вот разряженным карликом чинно гуляет городок под трухлявыми липами.
Мертворожденных время не убивает. Оно сочится сквозь поры и разжижает плоть. Сходили на нет родословные, выползал из-под позолоты тусклый цинк, зарастали кустарником десятилетия. Алебастровые аллегории перевоплощались в дощатые, изваяния — в манекены, челядь — в чины.
Рушились колонны — и блистали свежей краской заборы. Заглохли каскады — но шумели ватерклозеты.
Вспухало пространство пустырями, щелями, норами, укромными беседками, шуршала осыпающаяся почва, зацветала вода, — и вот мы уже в пункте, населенном гвардейцами, жандармами, полицейскими, путейцами, педагогами, гимназистами, гимназистками, а также мокрыми безносыми статуями.
До революции 1905 года последователям Толстого приходилось бежать из отечества. После Великой Октябрьской их истребили в местах заключения. Убежденная цензурой и полицией, что великий романист был чуть не до слабоумия скверный мыслитель, — Россия не успела даже перелистать его книги, проклятые церковью и государством.
Даже «Соединение и перевод четырех Евангелий» как бы не существует. «Это сочинение, — писал Толстой Черткову, — есть лучшее произведение моей мысли, есть та одна книга, которую (как говорят) человек пишет во всю свою жизнь».
Учение Толстого представляется неопровержимым. Ум и совесть — на его стороне. Другое дело, что слабость, именуемая гордостью, не дает додумать принятую мысль до чувства непреложного долга. Оттого, должно быть, современники Толстого и предпочли ему Маркса: Марксу можно верить, не ломая себя, а вмешиваться в жизнь других куда легче и соблазнительней, чем переменить свою.
Учение Толстого бессильно, потому что верно.
А что бессмертная проза осталась непрочитанной — каждый пожалеет в свой час.
«Вы все думаете, что вы стоите и что вам и тем, кого вы любите, следует всегда быть такими, какими они сейчас. Но ведь вы не стоите ни минуты, все вы течете, как река, все летите, как камень, книзу, к смерти, которая, рано или поздно, ждет всех вас».
РУСАЛКА В СЮРТУКЕ
Смерть чиновника
А незнакомые думали: человек в футляре. Заводная кукла из чеховских сумерек, персонаж без поступков, личность без судьбы, зато с порядочным трудовым стажем.
В 1879-м, двадцати четырех лет, сдав последний университетский экзамен, тотчас женился (на вдове с двумя детьми, чуть ли не сорокалетней; сентиментальный такой сюжет, провинциальный: помещица и репетитор — студент на летних вакациях; ночной сад, сирени, соловьи, все такое) — и с тех пор всю жизнь преподавал древние языки в разных гимназиях. В первое время — лет, скажем, десять, то есть молодость напролет — до пятидесяти шести учебных часов в неделю. Однако же успевал писать полезные для коллег статейки в «Журнал Министерства народного просвещения» — и был в Министерстве замечен.
Тридцати шести лет назначен директором киевской одной вроде как гимназии, не то лицея, — через два года возвращен в столицу: директор 8-й петербургской, а потом долго-долго — Николаевской мужской гимназии в Царском Селе. Под конец — инспектор Санкт-Петербургского учебного округа. Действительный статский советник, между прочим.
Дослужился бы — как знать? — и до тайного, подобно герою «Скучной истории», — ведь и научные заслуги: полного Еврипида потихоньку перевел, шутка ли? — а чиновник был отменный, хотя гуманный, — да не выдержало сердце. Лет с пяти болело — в пятьдесят четыре остановилось. В подъезде Царскосельского вокзала, Витебского теперь.
И это был единственный в бесшумной карьере Иннокентия Федоровича как бы публичный скандал — и даже с оттенком секретного анекдота — трогательного, впрочем. От застенчивости, собственно говоря, умер человек.
Он в тот день, 30 ноября, обедал у одной петербургской приятельницы; вечером предстояло в Обществе классической филологии читать доклад о какой-то «Таврической жрице у Еврипида, Руччелаи и Гете». А день прошел тяжело: с поезда — на лекцию, после — в Округ, оттуда — в Министерство, и везде неприятные разговоры. Даже не исключено, что ему сказали про неуспех прошения насчет усиленной пенсии. В общем, за обедом стало ему нехорошо — а сердечные пилюли остались дома, — и он даже попросил позволения прилечь. Но тут возникла еще проблема, притом неразрешимая, поскольку — деликатно формулирует сын покойного — «в доме, где он обедал, мужчин не было». И. Ф. весело встал, успокоил эту самую приятельницу, распрощался, запахнул шубу, неторопливо сошел по лестнице, кликнул извозчика — и полетел, с болью глотая черный ледяной воздух, на Царскосельский, благо недалеко, в нескольких минутах... До вокзала, как мы знаем, доехал, однако до нужной комнаты не добежал, а попал совсем в другую — в полицейский морг. И красный портфельчик с докладом про таврическую жрицу отчасти помог при опознании тела.
Последним поездом, в последнем вагоне, в гробу вернулся Иннокентий Анненский домой.
Дом с мезонином
Багровый от жирной пищи, прыщавый от незнакомства с мылом, спрыснутый веницейскими духами, наспех припудренный, восемнадцатый век пошалил с безгласной чухонской природой — и вот разряженным карликом чинно гуляет городок под трухлявыми липами.
Мертворожденных время не убивает. Оно сочится сквозь поры и разжижает плоть. Сходили на нет родословные, выползал из-под позолоты тусклый цинк, зарастали кустарником десятилетия. Алебастровые аллегории перевоплощались в дощатые, изваяния — в манекены, челядь — в чины.
Рушились колонны — и блистали свежей краской заборы. Заглохли каскады — но шумели ватерклозеты.
Вспухало пространство пустырями, щелями, норами, укромными беседками, шуршала осыпающаяся почва, зацветала вода, — и вот мы уже в пункте, населенном гвардейцами, жандармами, полицейскими, путейцами, педагогами, гимназистами, гимназистками, а также мокрыми безносыми статуями.
|
|