И не перечесть благородных поступков и добрых дел его жизни: вечно за всех заступался, без конца вмешивался в чужие невзгоды, помогал деньгами, советами, утешениями, а когда ничем нельзя было помочь, плакал где-нибудь в уголке.
Короче говоря, в русской поэзии, как и в судьбах многих русских поэтов (и не поэтов) своего века, Жуковский старательно, правдиво, порою вдохновенно сыграл роль доброго гения. Таким он и пребудет в памяти потомства.
— Согласитесь, однако, что за два столетия репутация в высшей степени порядочного человека с прекрасной душой потеснила его литературную славу! Он уже как будто и не звезда первой величины, а скорее симпатичнейший персонаж из биографии Пушкина: пестун-хлопотун, побежденный учитель. Мы с детства привыкаем смотреть на Василия Андреевича с тем нежным и веселым восхищением, каким озарено его имя в пушкинских текстах, — но кто же перечитывает стихи Жуковского? Да и не верится, по правде говоря, чтобы вот этот — пожилой, толстенький, со звездой на придворном мундире, благодушный, благоразумный — мог в таком отдалении, да еще через головы победивших учеников, сказать что-нибудь пронзительное и явственное нам, теперешним людям. Великая поэзия протекла между ним и нами, так что его открытия ни для кого не новость, а собранию его сочинений место в антиквариате.
— Выходит, Пушкин ошибся: «Его стихов пленительная сладость Пройдет веков завистливую даль...»?
— А вы обратите внимание, как это сказано: ласково, почтительно, восторженно — и без всякой убежденности. Словно это пожелание, а не предвидение. Многоточие вместо восклицания. То есть на самом деле в конце поставлена точка: «И резвая задумается радость». Но что это за точка? Все равно слышно, как голос падает, будто лицеист пытается прогнать невольную улыбку. Так или иначе, этот очень изящный словесный портрет сослужил Жуковскому неважную службу. Незаманчивая, знаете ли, реклама, особенно — в глазах подрастающего поколения. Сладость, хоть бы и пленительная, не может держаться в стихах веками, непременно выпадет в осадок. Вместе с мечтательностью и чувствительностью, которые тоже современной младости не больно-то нужны. Пушкин и сам потом, лет через пять после этого стихотворения, нашел для Жуковского совсем другие слова: «Мне кажется, что слог Жуковского ужасно возмужал, хотя утратил первоначальную прелесть. Уж он не напишет ни Светланы, ни Людмилы, ни прелестных элегий 1-ой части Спящих дев. Дай Бог, чтобы он начал создавать». Видите как? Чего тут больше — сожаления, что не напишет больше Жуковский ни «Светланы», ни «Людмилы», или нетерпеливого интереса: что же создаст он теперь, когда слог возмужал, отряхнув пленительную сладость? Но этот разговор о слоге затеялся в связи с «Шильонским узником». Жуковский превосходно перевел поэму Байрона, вот Пушкин и вздыхает: «Дай Бог, чтобы он начал создавать», то есть сочинять свое. Ожидания не сбылись: оригинальных произведений Жуковский во второй половине жизни — после встречи с Пушкиным, кстати сказать, — почти не писал. От фактов никуда не деться: из сочинений Жуковского не более как десятая часть замышлена им самим, остальное — переводы.
— Но ведь какие! Таких переводов, говорят, во всей мировой литературе — раз, два, и обчелся. Возьмите «Кубок» — текст буквально совпадает с Шиллеровым «Ныряльщиком», но разве это сходство копии с подлинником? Тут скорее два оттиска одной гравюры. Жуковскому, судя по всему, так это и представлялось: как если бы существовал некий первоисточник, и Шиллер перевел, скажем, с небесного на немецкий, а задача русского поэта — по имеющемуся тексту восстановить первоначальный (так он впоследствии воссоздавал «Одиссею» — по немецкому подстрочнику, и «Махабхарату» и «Шах-наме» — по переводам Рюккерта). Жуковский отнюдь не считал себя копиистом — как раз наоборот: в чужом он узнавал свое и это свое воплощал по-своему. И если получалось точь-в-точь как у Шиллера или Гете — этим совпадением лишь подтверждалось избирательное сродство душ. Но так случалось далеко не всегда, часто идея выходила из переплавки преображенной, и не раз бывало, что Жуковский поднимал замысел на высоту, недоступную для его предшественника: так возникла «Ундина», так состоялся «Ночной смотр». Если это переводы, тогда что же называется авторством? И Жуковский с полным правом внушал некоему Фогелю, что не обязательно знать русский язык, чтобы познакомиться с его поэзией, — достаточно перечесть по-немецки некоторые произведения Гете, Шиллера, Геббеля, Рюккерта, де ла Мотт Фуке: «...тогда вы будете иметь понятие о том, что я написал лучшего в жизни...»
— Похоже на глубокую мысль, а если вдуматься — всего лишь звучная фраза, придуманная для самообороны. Мало ли, вдруг спросит когда-нибудь, кто-нибудь, иностранец или потомок, простодушно или язвительно: простите мое невежество, г-н Поэт, как называются ваши главные сочинения? Он и ответит: лучшие мои вещи написаны, увы, другими: так, например, Гете меня опередил; но вы, читая его стихотворения, «верьте или, старайтесь уверить себя, что они все переведены с русского, с Жуковского, или vice versa».