Скачать 199.86 Кбайт
Успехи ясновидения (трактаты для а.)
..), использовало его как подсадную утку. Хотя — нет. Как подсадную — раньше, а после убийства изготовили из несчастной утки чучело, приколотили к подставке, принесли в класс — и никого не отпускали из школы, пока не поверишь искренне — или хотя бы пока не соврешь, будто поверил, — что это живой буревестник в свободном полете.
Может, оно и к лучшему. Не согласись Горький вернуться в Союз, потерпи он еще немного в Сорренто, брось он мировой общественности несколько искренних слов о Большом терроре — и нам в классики был бы назначен Федин, А. Толстой или Павленко, а «Жизнь Клима Самгина» опубликовали бы в России не раньше, чем «Лолиту», а скорее — позже, потому что предисловия прогрессивных критиков начинались бы руладой типа: запрещенный гений, нобелевский лауреат, убитый агентами тирана... и т. п.
Премию Горькому прочили. Останься он в эмиграции — не факт, что Бунина бы предпочли. А уцелеть — шансов не было ни в каком случае. Роберт Конквест рассказывает — не знаю, по какому источнику, — что Ягода дико матерился, разбирая бумаги, оставшиеся от основоположника социалистического реализма. Там были разные записи о вожде прогрессивного человечества — товарище Сталине, и в их числе такая: тысячекратно увеличенная блоха была бы самым ужасным и непобедимым существом на земле. Так что — все понимал. Очень не любил. Мог и проговориться.
Не проговорился, однако ж. И не только потому, что не успел. Последние шесть лет он служил так старательно, словно не за страх, а за совесть. Значит, страх был очень сильный — вряд ли физический. Горький вообще был не трус. Тут кроется какая-то тайна. Когда читаешь его переписку, проникаешься подозрением — почти уверенностью, что в какой-то момент — приблизительно под новый 28-й год — Горького просто-напросто подменили двойником.
Сам он не мог бы (прежде — точно не мог) раздавать налево и направо глупые, бездарные, казенные наставления, вроде такой вот рацеи Афиногенову о героине пьесы «Женщина Беломорстроя»: «Пусть бы она сказала несколько слов о чекисте, о его беспощадности к врагам трудового народа, о презрении к паразитам в среде трудящихся, о высокой оценке им честного труда...»
Но, должно быть, эти явственные следы чужого сознания объясняются как-нибудь иначе: политической грамотностью секретаря, например... Потому что среди последних писем попадаются, хотя очень редко, такие, где голос Горького слышен, — ив нем печаль и странное смущение...
Горький написал немало хорошей прозы. К сожалению, большая часть ее испорчена плохой поэзией. Особенно это касается рассказов: чуть ли не в каждом автор, расчувствовавшись, срывается на фальцет и декламацию. Он, как известно, и в жизни бывал слезлив, когда заходила речь о возвышенных материях.
Но все-таки Горький — отменный повествователь, бесстрашно наблюдательный, с ярким воображением. Фабула, почти никогда не скучная, передана точной, внятной речью. Присутствие автора ощущается постоянно, действующие лица живут под его взглядом: так на известном рисунке Гранвиля склоняется к жизни лилипутов лицо Гулливера из непостижимой для них глубины неба — симпатичное лицо, и на нем — умная, печальная, снисходительная улыбка. Читатель Горького чувствует, что он с автором заодно — и умнее всех персонажей, даже когда не понимает их.
Вместе с тем — пришпиленная к фигуре Горького этикетка «художник слова» отсылает его, как мне кажется, в чужой подотряд. Не то чтобы это было неверно или слишком лестно, — а некая особенность пропадает зря, оставаясь неоцененной.
Именно как художник слова Горький уступает многим. Он не пишет, а описывает, в его слоге совсем нет волшебства: лица и вещи не проступают сами сквозь исчезающий шрифт, их надо еще составить в уме из разных признаков, обозначенных отдельными словами. Между пятью чувствами читателя и плотью изображаемой реальности — слишком явственно жужжит вторая сигнальная система. Это слабый шум, и не противный: работает исправная, ухоженная машина, — однако монотонный. У фразы — одно измерение, одно направление; и в слове не слышно музыки, словно течет прозрачный холодный песок. Ровным, твердым почерком, не замечая довольно частых, но мелких ошибок («Уши отца багровели, слушая Варавку»), проза Горького всегда спешит к цели, находящейся за пределами текста. Максиму Горькому — не до игры: он философствует.
Он философствует всегда, всеми средствами беллетристики, в том числе и сюжетными, но его излюбленный, коренной прием — афоризм.
Из афоризмов Горького можно было бы — и следовало бы — составить большую, необыкновенно интересную книгу.
«Жизнь Клима Самгина» — эта одиссея бездарного сознания — вся держится на них. Часто персонаж только для того и является на страницу, чтобы произнести какое-нибудь замысловатое — остроумное, глубокое или нелепое, но всегда занятное — изречение, сжавшее одной фразой тот или иной из бесчисленных конфликтов человека с жизнью. А Самгин живет на свете как будто с единственной целью: слушать, завидуя и запоминая.
Собственные заветные мысли Горький обычно приписывает людям, обрисованным с неприязнью и насмешкой. Это не пустое лукавство, это рефлексия: мучительное бессилие поверить в чью бы то ни было правоту или найти свою.
Может, оно и к лучшему. Не согласись Горький вернуться в Союз, потерпи он еще немного в Сорренто, брось он мировой общественности несколько искренних слов о Большом терроре — и нам в классики был бы назначен Федин, А. Толстой или Павленко, а «Жизнь Клима Самгина» опубликовали бы в России не раньше, чем «Лолиту», а скорее — позже, потому что предисловия прогрессивных критиков начинались бы руладой типа: запрещенный гений, нобелевский лауреат, убитый агентами тирана... и т. п.
Премию Горькому прочили. Останься он в эмиграции — не факт, что Бунина бы предпочли. А уцелеть — шансов не было ни в каком случае. Роберт Конквест рассказывает — не знаю, по какому источнику, — что Ягода дико матерился, разбирая бумаги, оставшиеся от основоположника социалистического реализма. Там были разные записи о вожде прогрессивного человечества — товарище Сталине, и в их числе такая: тысячекратно увеличенная блоха была бы самым ужасным и непобедимым существом на земле. Так что — все понимал. Очень не любил. Мог и проговориться.
Не проговорился, однако ж. И не только потому, что не успел. Последние шесть лет он служил так старательно, словно не за страх, а за совесть. Значит, страх был очень сильный — вряд ли физический. Горький вообще был не трус. Тут кроется какая-то тайна. Когда читаешь его переписку, проникаешься подозрением — почти уверенностью, что в какой-то момент — приблизительно под новый 28-й год — Горького просто-напросто подменили двойником.
Сам он не мог бы (прежде — точно не мог) раздавать налево и направо глупые, бездарные, казенные наставления, вроде такой вот рацеи Афиногенову о героине пьесы «Женщина Беломорстроя»: «Пусть бы она сказала несколько слов о чекисте, о его беспощадности к врагам трудового народа, о презрении к паразитам в среде трудящихся, о высокой оценке им честного труда...»
Но, должно быть, эти явственные следы чужого сознания объясняются как-нибудь иначе: политической грамотностью секретаря, например... Потому что среди последних писем попадаются, хотя очень редко, такие, где голос Горького слышен, — ив нем печаль и странное смущение...
Горький написал немало хорошей прозы. К сожалению, большая часть ее испорчена плохой поэзией. Особенно это касается рассказов: чуть ли не в каждом автор, расчувствовавшись, срывается на фальцет и декламацию. Он, как известно, и в жизни бывал слезлив, когда заходила речь о возвышенных материях.
Но все-таки Горький — отменный повествователь, бесстрашно наблюдательный, с ярким воображением. Фабула, почти никогда не скучная, передана точной, внятной речью. Присутствие автора ощущается постоянно, действующие лица живут под его взглядом: так на известном рисунке Гранвиля склоняется к жизни лилипутов лицо Гулливера из непостижимой для них глубины неба — симпатичное лицо, и на нем — умная, печальная, снисходительная улыбка. Читатель Горького чувствует, что он с автором заодно — и умнее всех персонажей, даже когда не понимает их.
Вместе с тем — пришпиленная к фигуре Горького этикетка «художник слова» отсылает его, как мне кажется, в чужой подотряд. Не то чтобы это было неверно или слишком лестно, — а некая особенность пропадает зря, оставаясь неоцененной.
Именно как художник слова Горький уступает многим. Он не пишет, а описывает, в его слоге совсем нет волшебства: лица и вещи не проступают сами сквозь исчезающий шрифт, их надо еще составить в уме из разных признаков, обозначенных отдельными словами. Между пятью чувствами читателя и плотью изображаемой реальности — слишком явственно жужжит вторая сигнальная система. Это слабый шум, и не противный: работает исправная, ухоженная машина, — однако монотонный. У фразы — одно измерение, одно направление; и в слове не слышно музыки, словно течет прозрачный холодный песок. Ровным, твердым почерком, не замечая довольно частых, но мелких ошибок («Уши отца багровели, слушая Варавку»), проза Горького всегда спешит к цели, находящейся за пределами текста. Максиму Горькому — не до игры: он философствует.
Он философствует всегда, всеми средствами беллетристики, в том числе и сюжетными, но его излюбленный, коренной прием — афоризм.
Из афоризмов Горького можно было бы — и следовало бы — составить большую, необыкновенно интересную книгу.
«Жизнь Клима Самгина» — эта одиссея бездарного сознания — вся держится на них. Часто персонаж только для того и является на страницу, чтобы произнести какое-нибудь замысловатое — остроумное, глубокое или нелепое, но всегда занятное — изречение, сжавшее одной фразой тот или иной из бесчисленных конфликтов человека с жизнью. А Самгин живет на свете как будто с единственной целью: слушать, завидуя и запоминая.
Собственные заветные мысли Горький обычно приписывает людям, обрисованным с неприязнью и насмешкой. Это не пустое лукавство, это рефлексия: мучительное бессилие поверить в чью бы то ни было правоту или найти свою.
|
|