Скачать 199.86 Кбайт
Успехи ясновидения (трактаты для а.)
И вечный бой! Покой нам только снится. Вы говорите: маменькин сынок? Нет — искуситель, демон, падший ангел!
«Кто я — она не знает. Когда я говорил ей о страсти и, смерти, она сначала громко хохотала, а потом глубоко задумалась. Женским умом и чувством, в сущности, она уже поверила всему, поверит и остальному, если бы я захотел. Моя система — превращения плоских профессионалок на три часа в женщин страстных и нежных — опять торжествует».
«Я опять на прежнем — самом «уютном» месте в мире — ибо ем третью дюжину устриц и пью третью полбутылку Ш а б л и...»
«Я обедал в Белоострове, потом сидел над темнеющим морем в Сестрорецком курорте. Мир стал казаться новее, мысль о гибели стала подлинней, ярче («подтачивающая мысль») — от моря, от сосен, от заката».
Такая жизнь ожесточает сердце. Приступы страха, приступы злобы, повсюду мерещатся угрожающие взгляды, торжествующие ухмылки. Сжигает ненависть к благополучным...
Если человека несказанно радует известие о катастрофе «Титаника» («есть еще океан!») — через несколько лет ему, конечно, Февральская революция в России покажется пресной, постной. Чту значит сжиться с мыслью о личной гибели! — чужую допускаешь (в теории) хладнокровно: «...нисколько не удивлюсь, если (хотя и не очень скоро) народ, умный, спокойный и понимающий то, чего интеллигенции не понять (а именно — с социалистической психологией, совершенно, диаметрально другой), начнет так же спокойно и величаво вешать и грабить интеллигентов (для водворения порядка, для того чтобы очистить от мусора мозг страны)...»
Как известно, тогдашний Цезарь вскоре воспроизвел эту мысль поэта — слово в слово (чуть резче: «это не мозг, а — —»). И осуществил его предчувствия. Поэт действительно погиб. А Цезарь помещен в паноптикум печальный.
СКАЗКА О БУРЕВЕСТНИКЕ
«...Тревожная перекличка раздавалась в темноте шумной морской ночи. То перекликались перелетные птицы. Их застала буря, обманула тихая долина...
В их жалобных криках слышалось смертельное отчаяние и сетование на забаву природы.
Морской ветер кружил их в пространстве. Беспросветное небо слилось с бушующими водами. За разгулявшимися громадами волн, за белой водяной метелью потонул и померк последний печальный отсвет запада, и казалось, что снова все слилось в первобытном хаосе мироздания. Перелетные птицы слышала человеческие крики на погибающем корабле, видели, как его затопляло холодное море, и ужас обнимал их разбившуюся стаю.
А белые альбатросы с пронзительным криком свободно и сильно носились в беспросветном просторе... В их диких возгласах, заглушаемых шумом волн, слышалось веселье...
Они праздновали свой праздник, они жили порывами темной холодной бури...»
Прошу прощения за длинную, скучную цитату. Вы, наверное, думаете, что это — черновик «Песни о Буревестнике», написанной Максимом Горьким в 1901 году? Нет, представьте себе, — все гораздо забавней. Это отрывок из «Праздника» — сказки Ив. Бунина, напечатанной десятью годами ранее в газете «Русская жизнь». Пикантная подробность: Горький в своем прославленном шедевре изложил нехитрую идею молодого Бунина стихом его же перевода «Песни о Гайавате», — появившегося в 1896 году:
...Это он приносит вьюги,
По лесам шипит и свищет,
Покрывает льдом озера,
Гонит чаек острокрылых,
Гонит цаплю и баклана
В камыши, в морские бухты,
В гнезда их на теплом юге...
Справедливости ради отметим, что такой рисунок ритма — не изобретение Бунина. Помните — у Козьмы Пруткова: «Девять лет дон Педро Гомец По прозванью Лев Кастильи Осаждает замок Памбу, Молоком одним питаясь...»
Эта незначительная новелла из истории литературы не так уж проста... Тут много любопытного: что Бунин сочинил свою аллегорию в возрасте двадцати одного года — Горькому же было тридцать три, когда он ее, так сказать, переплавил; что на бунинскую «Сказку» никто, как и следовало, не обратил внимания, — «Песню же о Буревестнике» звонко читали нараспев — совсем как мы в десятом классе — образованные современники Толстого и Чехова, лучшие из передовой молодежи (которой, правда, состариться было не суждено); что сам Бунин ни словечка по этому поводу не проронил... Но это, впрочем, пустяки. А вот серьезно — и скверно, — что в этом случае, как и во всех остальных, нас обманывали Горьким: выдавая самые слабые его вещи чуть ли не за последнее слово классической русской литературы (художественные особенности романа «Мать» — не угодно ли?); подсовывая адаптированные цензурой тексты (очерк «В. И. Ленин», к примеру); полностью извращая образ мысли писателя и его биографию.
Мы ничего не знаем о Горьком — и уже не узнаем: потому что никогда не простим ему этого обмана.
Хотя именно тут он почти не виноват, и посмертная судьба ему досталась, какой ни один литератор себе не пожелает — шестьдесят лет подряд по заданию партии и правительства дезинфицировать юные живые мозги крепким раствором оптимистической безвкусицы.
Шестьдесят лет государство, силой отнявшее у него жизнь (толком никто ничего не знает, и знать не положено; кто говорит: отравили, другие — что головой о батарею отопления; бедный, бедный.
«Кто я — она не знает. Когда я говорил ей о страсти и, смерти, она сначала громко хохотала, а потом глубоко задумалась. Женским умом и чувством, в сущности, она уже поверила всему, поверит и остальному, если бы я захотел. Моя система — превращения плоских профессионалок на три часа в женщин страстных и нежных — опять торжествует».
«Я опять на прежнем — самом «уютном» месте в мире — ибо ем третью дюжину устриц и пью третью полбутылку Ш а б л и...»
«Я обедал в Белоострове, потом сидел над темнеющим морем в Сестрорецком курорте. Мир стал казаться новее, мысль о гибели стала подлинней, ярче («подтачивающая мысль») — от моря, от сосен, от заката».
Такая жизнь ожесточает сердце. Приступы страха, приступы злобы, повсюду мерещатся угрожающие взгляды, торжествующие ухмылки. Сжигает ненависть к благополучным...
Если человека несказанно радует известие о катастрофе «Титаника» («есть еще океан!») — через несколько лет ему, конечно, Февральская революция в России покажется пресной, постной. Чту значит сжиться с мыслью о личной гибели! — чужую допускаешь (в теории) хладнокровно: «...нисколько не удивлюсь, если (хотя и не очень скоро) народ, умный, спокойный и понимающий то, чего интеллигенции не понять (а именно — с социалистической психологией, совершенно, диаметрально другой), начнет так же спокойно и величаво вешать и грабить интеллигентов (для водворения порядка, для того чтобы очистить от мусора мозг страны)...»
Как известно, тогдашний Цезарь вскоре воспроизвел эту мысль поэта — слово в слово (чуть резче: «это не мозг, а — —»). И осуществил его предчувствия. Поэт действительно погиб. А Цезарь помещен в паноптикум печальный.
СКАЗКА О БУРЕВЕСТНИКЕ
«...Тревожная перекличка раздавалась в темноте шумной морской ночи. То перекликались перелетные птицы. Их застала буря, обманула тихая долина...
В их жалобных криках слышалось смертельное отчаяние и сетование на забаву природы.
Морской ветер кружил их в пространстве. Беспросветное небо слилось с бушующими водами. За разгулявшимися громадами волн, за белой водяной метелью потонул и померк последний печальный отсвет запада, и казалось, что снова все слилось в первобытном хаосе мироздания. Перелетные птицы слышала человеческие крики на погибающем корабле, видели, как его затопляло холодное море, и ужас обнимал их разбившуюся стаю.
А белые альбатросы с пронзительным криком свободно и сильно носились в беспросветном просторе... В их диких возгласах, заглушаемых шумом волн, слышалось веселье...
Они праздновали свой праздник, они жили порывами темной холодной бури...»
Прошу прощения за длинную, скучную цитату. Вы, наверное, думаете, что это — черновик «Песни о Буревестнике», написанной Максимом Горьким в 1901 году? Нет, представьте себе, — все гораздо забавней. Это отрывок из «Праздника» — сказки Ив. Бунина, напечатанной десятью годами ранее в газете «Русская жизнь». Пикантная подробность: Горький в своем прославленном шедевре изложил нехитрую идею молодого Бунина стихом его же перевода «Песни о Гайавате», — появившегося в 1896 году:
...Это он приносит вьюги,
По лесам шипит и свищет,
Покрывает льдом озера,
Гонит чаек острокрылых,
Гонит цаплю и баклана
В камыши, в морские бухты,
В гнезда их на теплом юге...
Справедливости ради отметим, что такой рисунок ритма — не изобретение Бунина. Помните — у Козьмы Пруткова: «Девять лет дон Педро Гомец По прозванью Лев Кастильи Осаждает замок Памбу, Молоком одним питаясь...»
Эта незначительная новелла из истории литературы не так уж проста... Тут много любопытного: что Бунин сочинил свою аллегорию в возрасте двадцати одного года — Горькому же было тридцать три, когда он ее, так сказать, переплавил; что на бунинскую «Сказку» никто, как и следовало, не обратил внимания, — «Песню же о Буревестнике» звонко читали нараспев — совсем как мы в десятом классе — образованные современники Толстого и Чехова, лучшие из передовой молодежи (которой, правда, состариться было не суждено); что сам Бунин ни словечка по этому поводу не проронил... Но это, впрочем, пустяки. А вот серьезно — и скверно, — что в этом случае, как и во всех остальных, нас обманывали Горьким: выдавая самые слабые его вещи чуть ли не за последнее слово классической русской литературы (художественные особенности романа «Мать» — не угодно ли?); подсовывая адаптированные цензурой тексты (очерк «В. И. Ленин», к примеру); полностью извращая образ мысли писателя и его биографию.
Мы ничего не знаем о Горьком — и уже не узнаем: потому что никогда не простим ему этого обмана.
Хотя именно тут он почти не виноват, и посмертная судьба ему досталась, какой ни один литератор себе не пожелает — шестьдесят лет подряд по заданию партии и правительства дезинфицировать юные живые мозги крепким раствором оптимистической безвкусицы.
Шестьдесят лет государство, силой отнявшее у него жизнь (толком никто ничего не знает, и знать не положено; кто говорит: отравили, другие — что головой о батарею отопления; бедный, бедный.
|
|