Скачать 199.86 Кбайт
Успехи ясновидения (трактаты для а.)
Все афоризмы один другого стоят. Разгадки существования нет. Между тем участь человека на земле оскорбительна. Это чувство не оставляло Горького всю жизнь, им же проникнуты самые сильные страницы его книг...
Как известно, Горький терпеть не мог правду, особенно в виде неприятных фактов, и ненавидел разговоры о ценности страдания. То и другое связано, должно быть, с огромным и страшным жизненным опытом. Фундаментальное убеждение Горький выстрадал одно: что человек является постоянным носителем зверских инстинктов, снова и снова высвобождающихся в частном быту и в толпе, и только культура способна их заговорить, заворожить, заклясть.
«Искусство и науку возбуждает одна и та же мощная сила стремления человека уйти как можно дальше от зверя, осмыслить и украсить этот кошмарный, раздробленный, мир одиноких людей, одиноких до ужаса в своей человеческой среде и еще более одиноких в том, непонятном, что мы называем вселенной...»
Эта подростковая, беспомощная, безнадежная, банальная, но никем не опровергнутая мысль, эта пронзительная тоска неверующего ума — главная тема Максима Горького, единственная правда человека, страдавшего аллергией на правду. Тут и объяснение, между прочим, — отчего Горький так боялся русской деревни, чем его завлекал ледяной дом научного социализма, как зачаровала и обездвижила своим отвратительным обаянием идея целесообразного государственного насилия...
Но вот чего нельзя забыть: Горький за свою жизнь очень многим помог, а кое-кого спас.
Среди прочего рассказывают, что самым разным дамам — знакомым, незнакомым — он в голодном Петрограде выдавал справки приблизительно такого содержания: сим удостоверяю, что предъявительница сего нуждается в продовольственном пайке, особливо же в молочном питании, поскольку беременна лично от меня, от буревестника революции.
Власти будто бы не смели отказать.
Нынешние взрослые, думаю, так и не соберутся перечитать Горького. В наступающем новом веке, вероятно, вовсе обойдутся без него. Но все-таки — он был. Не будь его, мы стали бы другими — причем навряд ли лучше.
МИНДАЛЬНОЕ ДЕРЕВО ЖЕЛЕЗНЫЙ КОЛПАК
Стиль как овеществленное время
Взять несколько необъятных слов, подобных облакам, — и так стиснуть, чтобы все вещество смысла упало в память кристаллом цветного сна — галлюциногенным леденцом нерастворимым.
Например: Империя, Петербург, Серебряный так называемый век.
Вот, извольте — четыре строки на всю вашу жизнь:
С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой
Я не стоял под египетским портиком банка,
И над лимонной Невою под хруст сторублевый
Мне никогда, никогда не плясала цыганка.
Полстрофы — как бы кисти Серова: грузный воротила, магнат, меценат — короче говоря, новый русский какого-нибудь 1910 года — и тесно ему в раме.
А другие полстрофы — не с чем сравнить, но нельзя забыть, — потому что ветер с моря, и бубен лязгает, — и тяжелое дыхание нетрезвых, праздных, безумных, — и чуть ли не Блок в их толпе... Измятый снег, залитый закатом, — острый каблук, пестрый подол, чужое несчастье, обиженный голос.
Все это было с вами, — ничего этого не было с Осипом Мандельштамом, — никогда, никогда, — так и знай, читатель 1931 года: к эксплуататорским классам не принадлежал!
А как легко, сдвинув падеж, развернул к себе цыганку!
Только не верьте, будто банковские билеты с изображением Екатерины II печатались на особенно ломкой бумаге. И откуда Мандельштаму знать, что деньги под ногами — как снег...
Тяжелый какой этот хруст, — и что правда, то правда: на декабрьском закате снег у нас ярко-желтый.
Вот и запоминаешь чужие стихи, как собственный горестный сон.
Прописка Годивы
Стихотворение, хоть и сложено в Москве, придумано, должно быть, на Васильевском — на Восьмой линии, 31, в квартире брата — верней, в каморке над черной лестницей (помните: «вырванный с мясом звонок»?)... Тихонов, главарь местных писателей, сказал: «В Ленинграде Мандельштам жить не будет. Комнаты ему мы не дадим», — катись колбаской, надменный скандалист, бывший поэт, а ныне бомж и безработный, — а впрочем — персональный пенсионер и прихлебатель Бухарина, вот и живи, где патрон приютит...
А не надо, когда обсуждают творчество руководителя, выступать с поучениями: что, дескать, поэтическое пространство и настоящая поэтическая вещь как-то там якобы четырехмерны... Ступай теперь в свое измерение.
Мандельштам не упирался: этой зимой город показался ему страшен. Да и прежде что в нем было такого прекрасного? Детство, да юность — ну, еще молодость и сколько-то Любовей, — одни обиды, короче говоря.
Так отчего ж до сих пор этот город довлеет
Мыслям и чувствам моим по старинному праву?
Он от пожаров еще и морозов наглее,
Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.
Не потому ль, что я видел на детской картинке
Леди Годиву с распущенной рыжею гривой,
Я повторяю еще про себя под сурдинку:
Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива...
С чьей-то прощается все-таки волшебной наготой, — я догадываюсь, да не скажу — полюбуйтесь лучше, как рифмует рыжая грива с лимонной Невой, а Нева — с той английской графиней, — и «никогда, никогда» — с «я не помню».
Как известно, Горький терпеть не мог правду, особенно в виде неприятных фактов, и ненавидел разговоры о ценности страдания. То и другое связано, должно быть, с огромным и страшным жизненным опытом. Фундаментальное убеждение Горький выстрадал одно: что человек является постоянным носителем зверских инстинктов, снова и снова высвобождающихся в частном быту и в толпе, и только культура способна их заговорить, заворожить, заклясть.
«Искусство и науку возбуждает одна и та же мощная сила стремления человека уйти как можно дальше от зверя, осмыслить и украсить этот кошмарный, раздробленный, мир одиноких людей, одиноких до ужаса в своей человеческой среде и еще более одиноких в том, непонятном, что мы называем вселенной...»
Эта подростковая, беспомощная, безнадежная, банальная, но никем не опровергнутая мысль, эта пронзительная тоска неверующего ума — главная тема Максима Горького, единственная правда человека, страдавшего аллергией на правду. Тут и объяснение, между прочим, — отчего Горький так боялся русской деревни, чем его завлекал ледяной дом научного социализма, как зачаровала и обездвижила своим отвратительным обаянием идея целесообразного государственного насилия...
Но вот чего нельзя забыть: Горький за свою жизнь очень многим помог, а кое-кого спас.
Среди прочего рассказывают, что самым разным дамам — знакомым, незнакомым — он в голодном Петрограде выдавал справки приблизительно такого содержания: сим удостоверяю, что предъявительница сего нуждается в продовольственном пайке, особливо же в молочном питании, поскольку беременна лично от меня, от буревестника революции.
Власти будто бы не смели отказать.
Нынешние взрослые, думаю, так и не соберутся перечитать Горького. В наступающем новом веке, вероятно, вовсе обойдутся без него. Но все-таки — он был. Не будь его, мы стали бы другими — причем навряд ли лучше.
МИНДАЛЬНОЕ ДЕРЕВО ЖЕЛЕЗНЫЙ КОЛПАК
Стиль как овеществленное время
Взять несколько необъятных слов, подобных облакам, — и так стиснуть, чтобы все вещество смысла упало в память кристаллом цветного сна — галлюциногенным леденцом нерастворимым.
Например: Империя, Петербург, Серебряный так называемый век.
Вот, извольте — четыре строки на всю вашу жизнь:
С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой
Я не стоял под египетским портиком банка,
И над лимонной Невою под хруст сторублевый
Мне никогда, никогда не плясала цыганка.
Полстрофы — как бы кисти Серова: грузный воротила, магнат, меценат — короче говоря, новый русский какого-нибудь 1910 года — и тесно ему в раме.
А другие полстрофы — не с чем сравнить, но нельзя забыть, — потому что ветер с моря, и бубен лязгает, — и тяжелое дыхание нетрезвых, праздных, безумных, — и чуть ли не Блок в их толпе... Измятый снег, залитый закатом, — острый каблук, пестрый подол, чужое несчастье, обиженный голос.
Все это было с вами, — ничего этого не было с Осипом Мандельштамом, — никогда, никогда, — так и знай, читатель 1931 года: к эксплуататорским классам не принадлежал!
А как легко, сдвинув падеж, развернул к себе цыганку!
Только не верьте, будто банковские билеты с изображением Екатерины II печатались на особенно ломкой бумаге. И откуда Мандельштаму знать, что деньги под ногами — как снег...
Тяжелый какой этот хруст, — и что правда, то правда: на декабрьском закате снег у нас ярко-желтый.
Вот и запоминаешь чужие стихи, как собственный горестный сон.
Прописка Годивы
Стихотворение, хоть и сложено в Москве, придумано, должно быть, на Васильевском — на Восьмой линии, 31, в квартире брата — верней, в каморке над черной лестницей (помните: «вырванный с мясом звонок»?)... Тихонов, главарь местных писателей, сказал: «В Ленинграде Мандельштам жить не будет. Комнаты ему мы не дадим», — катись колбаской, надменный скандалист, бывший поэт, а ныне бомж и безработный, — а впрочем — персональный пенсионер и прихлебатель Бухарина, вот и живи, где патрон приютит...
А не надо, когда обсуждают творчество руководителя, выступать с поучениями: что, дескать, поэтическое пространство и настоящая поэтическая вещь как-то там якобы четырехмерны... Ступай теперь в свое измерение.
Мандельштам не упирался: этой зимой город показался ему страшен. Да и прежде что в нем было такого прекрасного? Детство, да юность — ну, еще молодость и сколько-то Любовей, — одни обиды, короче говоря.
Так отчего ж до сих пор этот город довлеет
Мыслям и чувствам моим по старинному праву?
Он от пожаров еще и морозов наглее,
Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.
Не потому ль, что я видел на детской картинке
Леди Годиву с распущенной рыжею гривой,
Я повторяю еще про себя под сурдинку:
Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива...
С чьей-то прощается все-таки волшебной наготой, — я догадываюсь, да не скажу — полюбуйтесь лучше, как рифмует рыжая грива с лимонной Невой, а Нева — с той английской графиней, — и «никогда, никогда» — с «я не помню».
|
|