Полемика Дрюмона была не просто нелепой, она была подлой, но он знал, что делает. Он писал для публики, которая, как он уже убедился, примет даже самую грязную ложь, предложенную им. Так, читатели были потрясены сообщением из его «Евангелия антисемита» о том, что евреям удалось заразить часть населения России сифилисом. Даже Юлиус Штрайхер в своих наиболее нелепых утверждениях не достигал тех границ низости, которых достиг Дрюмон в своем замечании о немецком поэте еврее Генрихе Гейне:

«Этот изысканный поэт, утонченный парижанин – на самом деле брат грязных жидов, галицийских жидов с пейсиками, которые, собравшись на очередное ритуальное убийство, смотрят друг на друга счастливыми глазами, пока из открытых ран жертвы струится чистая алая христианская кровь, которая пойдет на изготовление сладких булочек в Пурим» (53, XV). Это проявление «безумного бесстрашия», кажется, ускользнуло от внимания не только Пьера Леканюэ, но и отца Сиднея Ф.Смита, который сделал ложный шаг, включив в статью «Иезуиты и дело Дрейфуса» следующее утверждение Дрюмона, выступавшего тогда в качестве поборника интересов Франции против еврейского «международного капитала»: «Вам скажут, что наша кампания против еврейских спекулянтов – это религиозная кампания. Это совершеннейшая ложь… Я в жизни не написал ни слова, которое могло бы оскорбить религиозные чувства последнего галицийского еврея» («Мане», январь 1899). Леон Доде был в восторге от изображения «галицийских жидов с пейсиками, собравшихся на очередное ритуальное убийство». В 1904 году он сказал своим читателям, что «Эдуард Дрюмон ясно показал номадически-еврейскую *15 сторону личности Генриха Гейне» (49, 119).

Среди молодежи, окружавшей Дрюмона, самым одаренным, самым неумолимым ненавистником еврейства был Леон Доде, в прозе которого различимы те стальные, безжалостные, угрожающие нотки, которые радиослушатели услышали через 40 лет в передачах Уильяма Джойса *6 из Гамбурга:

«О раса Иуды, вы, порочные люди! Неужели вы так никогда и не поймете тех, среди кого вы живете, вы – ненавистные и вонючие, но самодовольные? Поймете ли вы, наконец, что добрые французские души, которые временами кажутся безучастными, способны перейти от спокойствия к ужасным порывам, так что ваши друзья, ваши деловые связи и ваши чековые книжки не смогут спасти вас от справедливой мести?» (49, 201).

Вскоре во Франции и Германии прозвучал многозначительный вопрос: «Что с ними делать?» «Надо быть логичными, – писал в 1925 году Жан Макс. – Поскольку они не пожелали ассимилироваться, смешаться, раствориться – что же с ними делать?… Политика решит этот вопрос своим обычным путем – силой, и никакое золото не сможет предотвратить этого» (115, 1, 560). Десять лет спустя нацисты оценили пользу этой логики. Сам Дрюмон не раз объявлял, что он лишь провозвестник будущего, что результаты его труда оценят в грядущем и следующие поколения будут помнить и благодарить его за его предостережения. «То, что провозгласил Дрюмон, – писал в 1935 году Жан Дроль, один из последних людей окружения Дрюмона, доживших до той поры, – Гитлер воплотил в жизнь».

Другой молодой человек из круга Дрюмона, Альбер Моннио, дожил до триумфа идей своего учителя в нацистской Германии и выразил свое удовлетворение по этому поводу на страницах «Ла Либр Пароль» (1933), возрожденной в качестве еженедельника и издававшейся фашистами: «Когда мы видим, как один человек подымает целый народ, избавляет его от нездоровых влияний, освобождает от мук Интернационала и возвращает его к его собственному призванию, словом, совершает дело спасения, которое у нас пытался совершить Дрюмон… нам остается только позавидовать народу, которому столь посчастливилось».

В 1931 году Жорж Бернанос, который, возможно, ничего не знал о позорной истории Дрюмона, а чтил его как врага евреев, попытался возродить интерес французов к антисемитским сочинениям. Когда иезуитский священник отец Альбер Бессьер обнародовал правду о Дрюмоне, Бернанос выступил в защиту своего героя, не особенно стесняясь в выражениях, за что читатели великодушно его простили. «Смерть Жоржа Бернаноса в возрасте 60 лет, – писал автор статьи в „Блокноте“ от 10 июля 1948 года, – великая потеря для французской и европейской литературы… Исключительная сила его дарования… сделала все, что он написал, подлинно впечатляющим, незабываемым и незабвенным».

Смерть Жоржа Бернаноса не была потерей для гуманизма. Он занимает второе место после Шарля Морраса в списке выдающихся расистов своего времени. В 1938 году, когда в немецких концлагерях евреев забивали насмерть стальными прутьями, Бернанос использовал «исключительную силу» своего дарования не в их защиту, а в защиту Гитлера. «Я не верю, – писал он, – что г-н Гитлер и г-н Муссолини полубоги. Но я всего лишь воздаю должное истине, когда утверждаю, что они бесстрашные люди. Они никогда не согласились бы терпеть в своих странах организаций убийц» (25, 126).

Газета «Тайме» в некрологе, посвященном Жоржу Бернаносу, писала, что литература для него была «своего рода священнодействием».