Скачать 39.87 Кбайт
Письмо о слепых, предназначенное зрячим
Он находит в голосах бесконечное множество оттенков, ускользающих от нас, потому что наблюдение их не представляет для нас такого интереса, как для слепого. О значении этих голосовых оттенков для нас можно сказать то же, что и о нашем собственном лице. Из всех людей, которых мы когда-либо видели, хуже всего мы помним самих себя. Мы изучаем лица лишь для того, чтобы узнавать людей, и если у нас не остается в памяти наше лицо, то потому, что мы никогда не подвергаемся опасности принять себя за кого-нибудь другого или другого за себя. Кроме того, помощь, которую оказывают друг другу наши чувства, мешает им совершенствоваться. В дальнейшем я еще вернусь к этому.
Наш слепой сказал нам по этому поводу, что, не имея наших преимуществ, он считал бы себя весьма достойным сожаления и готов был бы признать нас высшими существами, если бы сотни раз не убеждался в том, насколько мы уступаем ему в других отношениях. Это размышление натолкнуло нас на другую мысль. Слепой этот, сказали мы, ставит себя не ниже, а может быть, и выше нас, зрячих;
почему же животное — если оно способно рассуждать, что несомненно,— взвешивая свои преимущества перед человеком, которые ему лучше известны, чем преимущества человека перед ним, не могло бы вынести подобное суждение? Человек обладает руками, скажет, может быть, муха, но я обладаю крыльями. Если у него есть оружие, скажет лев, то разве у нас нет когтей? Слон станет смотреть на нас как на насекомых, а все животные, охотно уступая нам разум, при наличии которого мы все же сильно нуждались бы в их инстинкте, стали бы хвалиться своим инстинктом, благодаря которому они отлично обходятся без нашего разума. У нас такая непреодолимая склонность превозносить свои достоинства и преуменьшать свои недостатки, что, казалось бы, человек должен писать трактаты о силе, а животное — о разуме.
Кто-то из нас догадался спросить нашего слепого, был ли бы он доволен, если бы имел глаза. “Если бы меня не одолевало любопытство,— ответил он,— я предпочел бы иметь длинные руки; мне кажется, что мои руки рассказали бы мне о том, что происходит на Луне, лучше, чем ваши глаза и ваши телескопы; кроме того, глаза скорее перестают видеть, чем руки осязать. Поэтому вместо того, чтобы снабдить меня недостающим органом, лучше было бы усовершенствовать у меня тот орган, который я имею”.
Наш слепой так правильно реагирует на шум или на голос, что, без сомнения, упражнение в этом может сделать слепых очень ловкими и очень опасными. Я расскажу вам по этому поводу один эпизод, который убедит вас в том, что если бы у нашего слепого была привычка пользоваться соответствующим оружием, то было бы весьма неблагоразумно подставлять себя под его пистолетный выстрел или ждать удара камнем. В молодости у него была стычка с одним из братьев, окончившаяся для последнего довольно плачевно. Раздосадованный на брата из-за каких-то его неприятных замечаний, он схватил первый попавшийся ему под руку предмет, бросил в него, попал ему прямо в лоб, и тот упал.
После этой истории и нескольких подобных он был вызван в полицию. Внешние признаки власти, оказывающие на нас такое воздействие, нисколько не смущают слепых. Наш слепой явился к полицейскому чиновнику как к равному. Угрозы не испугали его. “Что вы можете со мной сделать?” — сказал он г-ну Эро. “Я брошу вас в тюремный карцер”,— ответил чиновник. “О, месье! — возразил ему слепой.— Вот уж двадцать пять лет, как я пребываю в нем”. Каков ответ, мадам, и какова тема для человека, любящего морализировать, как я! Мы покидаем жизнь, как волшебное зрелище, слепой покидает ее, как темницу; если мы имеем в жизни больше наслаждений, чем он, то, согласитесь, что он умирает с гораздо меньшими сожалениями.
Слепой из Пюизо судит о близости огня по степени теплоты; о наполненности сосудов — по звуку переливаемых им жидкостей; о соседстве тел — по действию воздуха на его лицо. Он так чувствителен к малейшим переменам в атмосфере, что может отличить улицу от тупика. Он удивительно точно определяет вес тел и емкость сосудов; из своих рук он сделал столь точные весы, а из своих пальцев — столь хорошие циркули, что в случаях, когда можно применить этого рода статику, я всегда готов держать пари за нашего слепого против двадцати зрячих. Гладкость тел представляет для него ничуть не меньше оттенков, чем звук голоса, и нечего опасаться, что он примет за свою жену чужую женщину,— разве только если он выиграет при подмене. Весьма вероятно, что у народа, состоящего из слепых, женщины были бы в общем владении или же их законы против прелюбодеяния были бы очень суровыми. Женщинам у них было бы так легко обмануть своих мужей, условившись каким-нибудь знаком со своими любовниками!
Наш слепой судит о красоте при помощи осязания. Это понятно. Но не так легко понять, что в это суждение входят произношение и звук голоса. Дело анатомов объяснить нам, существует ли какая-нибудь связь между частями рта и нёба и внешней формой лица. Он делает мелкие токарные и швейные работы; он выравнивает поверхность с помощью наугольника; он собирает и разбирает несложные механизмы; он достаточно обучен музыке, чтобы сыграть какой-нибудь отрывок, если назвать ему соответствующие ноты и их длительность.
Наш слепой сказал нам по этому поводу, что, не имея наших преимуществ, он считал бы себя весьма достойным сожаления и готов был бы признать нас высшими существами, если бы сотни раз не убеждался в том, насколько мы уступаем ему в других отношениях. Это размышление натолкнуло нас на другую мысль. Слепой этот, сказали мы, ставит себя не ниже, а может быть, и выше нас, зрячих;
почему же животное — если оно способно рассуждать, что несомненно,— взвешивая свои преимущества перед человеком, которые ему лучше известны, чем преимущества человека перед ним, не могло бы вынести подобное суждение? Человек обладает руками, скажет, может быть, муха, но я обладаю крыльями. Если у него есть оружие, скажет лев, то разве у нас нет когтей? Слон станет смотреть на нас как на насекомых, а все животные, охотно уступая нам разум, при наличии которого мы все же сильно нуждались бы в их инстинкте, стали бы хвалиться своим инстинктом, благодаря которому они отлично обходятся без нашего разума. У нас такая непреодолимая склонность превозносить свои достоинства и преуменьшать свои недостатки, что, казалось бы, человек должен писать трактаты о силе, а животное — о разуме.
Кто-то из нас догадался спросить нашего слепого, был ли бы он доволен, если бы имел глаза. “Если бы меня не одолевало любопытство,— ответил он,— я предпочел бы иметь длинные руки; мне кажется, что мои руки рассказали бы мне о том, что происходит на Луне, лучше, чем ваши глаза и ваши телескопы; кроме того, глаза скорее перестают видеть, чем руки осязать. Поэтому вместо того, чтобы снабдить меня недостающим органом, лучше было бы усовершенствовать у меня тот орган, который я имею”.
Наш слепой так правильно реагирует на шум или на голос, что, без сомнения, упражнение в этом может сделать слепых очень ловкими и очень опасными. Я расскажу вам по этому поводу один эпизод, который убедит вас в том, что если бы у нашего слепого была привычка пользоваться соответствующим оружием, то было бы весьма неблагоразумно подставлять себя под его пистолетный выстрел или ждать удара камнем. В молодости у него была стычка с одним из братьев, окончившаяся для последнего довольно плачевно. Раздосадованный на брата из-за каких-то его неприятных замечаний, он схватил первый попавшийся ему под руку предмет, бросил в него, попал ему прямо в лоб, и тот упал.
После этой истории и нескольких подобных он был вызван в полицию. Внешние признаки власти, оказывающие на нас такое воздействие, нисколько не смущают слепых. Наш слепой явился к полицейскому чиновнику как к равному. Угрозы не испугали его. “Что вы можете со мной сделать?” — сказал он г-ну Эро. “Я брошу вас в тюремный карцер”,— ответил чиновник. “О, месье! — возразил ему слепой.— Вот уж двадцать пять лет, как я пребываю в нем”. Каков ответ, мадам, и какова тема для человека, любящего морализировать, как я! Мы покидаем жизнь, как волшебное зрелище, слепой покидает ее, как темницу; если мы имеем в жизни больше наслаждений, чем он, то, согласитесь, что он умирает с гораздо меньшими сожалениями.
Слепой из Пюизо судит о близости огня по степени теплоты; о наполненности сосудов — по звуку переливаемых им жидкостей; о соседстве тел — по действию воздуха на его лицо. Он так чувствителен к малейшим переменам в атмосфере, что может отличить улицу от тупика. Он удивительно точно определяет вес тел и емкость сосудов; из своих рук он сделал столь точные весы, а из своих пальцев — столь хорошие циркули, что в случаях, когда можно применить этого рода статику, я всегда готов держать пари за нашего слепого против двадцати зрячих. Гладкость тел представляет для него ничуть не меньше оттенков, чем звук голоса, и нечего опасаться, что он примет за свою жену чужую женщину,— разве только если он выиграет при подмене. Весьма вероятно, что у народа, состоящего из слепых, женщины были бы в общем владении или же их законы против прелюбодеяния были бы очень суровыми. Женщинам у них было бы так легко обмануть своих мужей, условившись каким-нибудь знаком со своими любовниками!
Наш слепой судит о красоте при помощи осязания. Это понятно. Но не так легко понять, что в это суждение входят произношение и звук голоса. Дело анатомов объяснить нам, существует ли какая-нибудь связь между частями рта и нёба и внешней формой лица. Он делает мелкие токарные и швейные работы; он выравнивает поверхность с помощью наугольника; он собирает и разбирает несложные механизмы; он достаточно обучен музыке, чтобы сыграть какой-нибудь отрывок, если назвать ему соответствующие ноты и их длительность.
|
|