Если бы никогда не существовало бесформенных существ, то вы бы не преминули утверждать, что их никогда и не будет и что я занимаюсь фантастическими гипотезами, но порядок в мире не настолько еще совершенен, чтобы время от времени не появлялись уродливые создания”. Затем, повернувшись лицом к священнику, Саундерсон прибавил: “Посмотрите на меня хорошенько, господин Холмс, у меня нет глаз. Что сделали богу вы и я, для того чтобы один из нас имел этот орган, а другой был лишен его?”

Когда Саундерсон произносил эти слова, у него было такое искреннее и проникновенное выражение лица, что священник и все прочие присутствовавшие не могли не разделить его скорбь и стали горько оплакивать его участь. Слепой заметил это. “Господин Холмс,— сказал он священнику,— ваше добросердечие мне хорошо известно, и я очень тронут тем доказательством его, которое вы мне даете в эти последние минуты, но, если я вам дорог, не лишайте меня при смерти утешительного сознания, что я никогда никого не огорчил”.

Затем, заговорив несколько более твердым голосом, он прибавил: “Итак, я предполагаю, что в начале времен, когда находившаяся в состоянии брожения материя породила вселенную, было немало таких существ, как я. Но разве я не вправе утверждать о целых мирах того же, что я говорю о животных? Сколько исчезло изувеченных, неудачных миров, сколько их преобразуется и, может быть, исчезает в каждый момент в отдаленных пространствах, недоступных моему осязанию и вашему зрению, где движение продолжает и будет продолжать комбинировать скопления материи, пока из них не получится какая-нибудь жизнеспособная комбинация? О философы! Перенеситесь вместе со мною на край нашей вселенной, за ее пределы;

я осязаю, а вы видите организованные существа; охватите взором этот новый океан и постарайтесь отыскать в его беспорядочных волнениях какие-нибудь следы того разумного существа, чьей мудрости вы удивляетесь здесь.

Но зачем вам покидать свою родную стихию? Что такое наш мир, господин Холмс? Это сложное образование, подверженное бурным переменам, говорящим о постоянной тенденции к разрушению; это быстрая смена существ, следующих одно за другим, сталкивающихся друг с другом и исчезающих; это мимолетная симметрия, быстротечный порядок. Я только что упрекал вас в том, что вы судите о совершенстве вещей на основании своих собственных способностей. Но точно так же я мог бы обвинять вас в том, что вы измеряете их длительность своим собственным веком. Вы судите о существовании мира во времени так, как муха-однодневка судит о продолжительности вашего собственного существования. Мир вечен для вас так, как вы вечны для существа, живущего только одно мгновение, и, может быть, насекомое еще разумнее, чем вы. О каком колоссальном ряде поколений-однодневок свидетельствует ваша вечность, о каком длительном процессе? Однако мы все пройдем, и никто не сможет указать ни реального пространства, которое мы занимали, ни точного промежутка времени, в течение которого мы существовали. Время, материя и пространство представляют, может быть, только одну точку”.

Во время этой беседы Саундерсон взволновался больше, чем это позволяло ему его состояние; затем он начал бредить; бред продолжался несколько часов, после чего он пришел в сознание, но лишь для того, чтобы воскликнуть:

“О, бог Кларка и Ньютона, сжалься надо мной!” — и вслед за тем умереть.

Такова была кончина Саундерсона. Вы видите, мадам, что все аргументы, которые он выдвигал против священника, не были убедительны даже для слепого. Какой же позор для людей, не имеющих лучших доводов, чем он, для людей зрячих, которым изумительное зрелище природы возвещает, начиная с восхода солнца до захода самой маленькой звездочки, существование и славу ее творца! Они обладают глазами, которых был лишен Саундерсон; но Саундерсон зато обладал тем, чего они были лишены,— чистотой нрава и простодушием. Поэтому они живут, как слепые, а Саундерсон умер так, словно был зрячим. Голос природы был слышен ему в достаточной степени благодаря оставшимся у него органам, и его пример должен иметь тем большую силу против людей, упрямо затыкающих себе уши и закрывающих глаза. Я готов спросить, не был ли истинный бог еще больше скрыт от Сократа мраком язычества, чем от Саундерсона — отсутствием зрения, недоступностью зрелища природы.

Я весьма огорчен, мадам, что мы с вами лишены удовольствия узнать какие-нибудь любопытные подробности об этом знаменитом слепце. Из его ответов, может быть, можно было бы извлечь больше познаний, чем из разных опытов, которые ставятся. Должно быть, жившие с ним были слабыми философами! Я, впрочем, исключаю из их числа его последователей, г-на Уильяма Инчлифа, видевшего Саундерсона лишь в последние минуты его жизни и передавшего нам его последние слова, которые я посоветую всем немного владеющим английским языком прочесть в подлиннике в сочинении, изданном в Дублине в 1747 г. и озаглавленном “The Life and character of Dr. Nickolas Saunderson, late lucasian Professor of the mathematics in the university of Cambridge; by his disciple and friend William Inchlif, Esq.