Теперь, мадам, я перейду без всяких отступлений к метафизику, над которым стали бы проделывать этот опыт. Я нисколько не сомневаюсь, что с той самой минуты, как он стал бы отчетливо различать предметы, он начал бы рассуждать о них так, словно видел их всю жизнь, и что, сравнив идеи, полученные им посредством зрения, с идеями, полученными посредством осязания, он сказал бы с такой же уверенностью, как вы и я: “Я весьма склонен думать, что вот это — тело, которое я всегда называл кругом, а вот то — тело, которое я всегда называл квадратом;

но я не решусь утверждать, что это именно так. Откуда я знаю, что, если я приближусь к ним, они не исчезнут вдруг в моих руках? Откуда я знаю, что предметы моего зрения должны быть также предметами моего осязания? Я не знаю, осязаемо ли видимое мной. Но если бы я даже знал это и если бы я поверил на слово окружающим, что то, что я вижу, есть действительно то, к чему я прикасался, это не подвинуло бы меня далеко вперед. Ведь эти предметы могли бы претерпеть изменения в моих руках и через посредство осязания дать мне ощущения, совершенно противоположные тем, которые я испытывал благодаря зрению”. “Господа,— мог бы он прибавить,— вот это тело кажется мне квадратом, а вот то — кругом, но я совершенно не уверен в том, что они таковы же для осязания, как и для зрения”.

Если мы на место метафизика поставим геометра, на место Локка — Саундерсона, то, подобно первому, он скажет, что если верить своим глазам, то из двух видимых им фигур одна — та, которую он называл квадратом, а другая — та, которую он называл кругом. “Ибо я замечаю,— прибавил бы он,— что лишь в первой я могу натянуть нити и поместить булавки с большой головкой, которыми я отмечал угловые точки квадрата, и что лишь во второй или вокруг нее я могу поместить нити, которые мне были необходимы, чтобы доказать свойства окружности. Вот это — круг! Вот это — квадрат!” “Однако,— мог бы он продолжить вместе с Локком,— возможно, что если я приложу свои руки к этим фигурам, то они превратятся одна в другую, так что одна и та же фигура сможет служить мне для того, чтобы доказать слепым свойства круга, а зрячим — свойства квадрата. Возможно, я буду видеть квадрат и в то же время осязать круг”. “Нет,— поправил бы он себя,— я ошибаюсь. Те, кому я доказывал свойства круга и квадрата, не держали своих рук на моей счетной доске и не дотрагивались до нитей, ограничивающих мои фигуры; однако они меня понимали. Следовательно, они не видели квадрата там, где я осязал круг, ибо иначе мы никогда не столковались бы между собой; иначе я им нарисовал бы одну фигуру и доказал бы свойство другой; я выдал бы им прямую линию за дугу окружности, а дугу окружности — за прямую линию. Но так как они все понимали меня, то, значит, все люди видят одинаково и, значит, я вижу квадратным то, что они видели квадратным, и круглым то, что они видели круглым. Итак, вот что я всегда называл квадратом, и вот что я всегда называл кругом”.

Я заменил шар кругом и куб квадратом, потому что, по всей вероятности, мы судим о расстояниях лишь на основании опыта, и, следовательно, тот, кто пользуется своими глазами впервые, видит лишь поверхности и не имеет понятия о выпуклостях, ибо для зрения выпуклость заключается в том, что одни точки тела кажутся нам ближе, чем другие.

Но если бы даже слепорожденный мог с первого же момента своего прозрения судить о выпуклостях и объемности тел, если бы он был в состоянии отличать не только круг от квадрата, но и шар от куба, то я все же не думаю, чтобы он сумел разобраться таким же образом в любом другом, более сложном предмете. Слепорожденная г-на де Реомюра, по всей вероятности, различала цвета, но можно поставить тридцать против одного, что она говорила наугад названия шара и куба, и я убежден — если только не верить в чудо откровения,— что она не могла узнать свои перчатки, свое домашнее платье и свой башмак. У этих предметов столько особенностей, между их формой в целом и формой частей тела, которые они украшают или покрывают, так мало общего, что Саундерсону было бы в сто раз труднее определить назначение своего берета, чем гг. Д'Аламберу или Клеро найти назначение его таблиц.

Саундерсон не преминул бы предположить, что существует некоторое геометрическое отношение между вещами и их употреблением; поэтому на основании двух или трех аналогий он заключил бы, что его ермолка сделана для его головы: здесь нет никаких произвольных форм, способных сбить его с толку. Но что бы он подумал об углах и о кисточке своего берета? К чему этот пучок? — спросил бы он себя. Почему у берета четыре угла, а не шесть? Обе эти детали, являющиеся для нас просто предметом украшения, послужили бы для него источником множества нелепых рассуждений или, вернее, поводом для прекрасной сатиры на то, что мы называем хорошим вкусом.

Хорошенько все взвесив, надо признать, что различие между человеком, который всегда видел, но не знает назначение какого-нибудь предмета, и человеком, который знает назначение предмета, но никогда его не видел, будет не в пользу последнего.