Я спросил у него, что он понимает под словом зеркало. “Это приспособление,— ответил он мне,— которое придает выпуклость вещам вдали от них самих, если они расположены по отношению к нему подходящим образом. Это — как моя рука: вовсе нет необходимости прикасаться рукой к какому-нибудь предмету, чтобы почувствовать его”. Если бы Декарт был слепым от рождения, то он должен был бы, мне думается, одобрить подобное определение. Действительно, обратите внимание на то, с какой тонкостью надо было комбинировать некоторые идеи, чтобы дойти до этого определения. Наш слепой знаком с предметами лишь благодаря осязанию. Со слов других людей он знает, что при помощи зрения можно знать предметы так, как он их знает при помощи осязания,— по крайней мере только такое представление о зрении он может себе составить. Он знает к тому же, что нельзя видеть своего собственного лица, хотя его можно осязать. Отсюда он должен заключить, что зрение — это особый вид осязания, распространяющийся только на предметы, отличные от нашего лица и удаленные от нас. Кроме того, осязание дает ему представление только о выпуклом. Следовательно, заключает он, зеркало — это приспособление, делающее нас выпуклыми вне нас самих. Сколько есть знаменитых философов, обнаруживших гораздо меньше тонкости в рассуждениях и пришедших к столь же ложным понятиям! Но сколь поразительно должно быть зеркало для нашего слепого! Как должно было бы возрасти его изумление, если бы мы сообщили ему, что существуют приборы, увеличивающие предметы; что существуют другие приборы, которые, не дублируя предметов, перемещают их, приближают, удаляют, делают их заметными, раскрывая перед глазами натуралистов мельчайшие части их; что есть такие приборы, которые увеличивают предметы тысячекратно; что есть, наконец, такие, которые как будто совершенно их искажают! Он задал нам десятки странных вопросов относительно этих явлений. Он спросил нас, например, только ли те, кого называют натуралистами, способны видеть при помощи микроскопа; только ли астрономы способны видеть при помощи телескопа; больше ли прибор, который увеличивает предметы, чем прибор, который уменьшает их; короче ли прибор, который приближает их, чем тот, который их удаляет? И, не понимая, почему другое “я”, которое, по его представлениям, повторяется в зеркале рельефно, ускользает от чувства осязания, он сказал: “Вот два чувства, которые небольшой прибор приводит в противоречие друг с другом; более совершенный прибор, возможно, установил бы согласие между ними, хотя предметы и не стали бы от этого более реальными; и если бы мы применили третий, еще более совершенный и внушающий большее доверие прибор, предметы вовсе исчезли бы, и мы увидели бы, что ошибались.

“А что такое, по вашему мнению, глаза?” — спросил его г-н де... “Это,— ответил ему слепой,— орган, на который воздух производит такое же действие, какое моя палка оказывает на мою руку”. Этот ответ вернул нас с облаков на землю; в то время как мы глядели друг на друга с изумлением, он продолжал: “Это настолько верно, что если я помещу свою руку между вашими глазами и каким-нибудь предметом, то моя рука будет перед вами, а предмета не будет. Со мной происходит то же самое, когда я ищу своей палкой какую-нибудь вещь, а вместо нее встречаю другую”.

Мадам, откройте “Диоптрику” Декарта, и вы увидите, что в ней явления зрения соотнесены с явлениями осязания, вы там найдете таблицы по оптике, на которых изображены люди, пытающиеся видеть при помощи палок. Декарт и его преемники не сумели дать нам более ясного представления о зрении, и все преимущества этого великого философа перед нашим слепым сводились к обыкновенному преимуществу зрячих людей.

Никому из нас не пришло в голову расспросить его о живописи и письме. Но очевидно, что нет такого вопроса, на который он не сумел бы удовлетворительно ответить при помощи своего сравнения. Я нисколько не сомневаюсь в том, что он сказал бы нам, что пытаться читать или видеть, не имея глаз,— это все равно что искать булавку при помощи толстой палки.



Мы рассказали ему только о той перспективе, которая придает рельефность предметам и у которой одновременно столько сходного и несходного с нашими зеркалами; мы заметили, что это столько же нарушало, сколько и подтверждало его представление о зеркале и что он пытался представить дело так: зеркало рисует предметы, а живописец, чтобы изобразить их, рисует, может быть, зеркало.

Мы увидели, что он умеет вдевать нитки в очень маленькие иголки. Нельзя ли, мадам, попросить вас прекратить здесь на время чтение и подумать, как бы вы поступили на его месте? На тот случай, если вы не найдете никакого подходящего способа, я сообщу вам, к какому приему прибегает для этого наш слепой. Он берет в рот иголку и располагает ушко между губами; затем при помощи языка он всасывает нитку, которая следует за его дыханием, если она только не слишком толста для игольного ушка; в этом случае и зрячий находится не в лучшем положении, нежели человек, лишенный зрения.

У него поразительно развита память на звуки; лица не представляют для нас большего разнообразия, чем для него голоса.