Скачать 39.87 Кбайт
Письмо о слепых, предназначенное зрячим
Однако, как вы думаете, мадам, если бы вам сегодня впервые показали какое-нибудь украшение, догадались бы вы, что это убор, и притом головной убор? Но если прозревшему слепорожденному тем труднее правильно судить о предметах, чем больше в них деталей, то что помешало бы ему принять одетого и неподвижно сидящего перед ним в кресле наблюдателя за мебель или за какую-нибудь машину, а дерево, листья и ветви которого качаются от ветра,— за движущееся, одушевленное и мыслящее существо? Мадам, чего только не внушают нам наши чувства и как трудно было бы нам без помощи глаз заключить, что мраморная глыба не мыслит и не чувствует!
Итак, можно считать доказанным, что Саундерсон был бы уверен, что не ошибается только относительно своего суждения о круге и квадрате и что бывают случаи, когда рассуждение и опыт других людей могут помочь зрению разобраться в данных осязания и внушить ему, что предмет таков же для осязания, каков он для глаза.
Однако было бы очень важно, когда представляют доказательство какого-нибудь предложения, входящего в число так называемых вечных истин, проверить это доказательство, исключив свидетельства чувств, ибо вы отлично знаете, мадам, что если бы кто-нибудь захотел доказать вам, что проекцией двух параллельных прямых на доске будут две сходящиеся прямые на том основании, что такими же кажутся нам две аллеи, то, значит, он бы забыл, что предложение столь же истинно для слепого, как и для него самого.
Но наша гипотеза о слепорожденном наводит на мысль о двух других гипотезах: во-первых, о человеке, который видел бы со дня рождения, но был бы лишен чувства осязания, и, во-вторых, о человеке, у которого зрение и осязание вечно противоречили бы друг другу. Относительно первого можно было бы задать вопрос, узнал ли бы он тела при помощи осязания, если бы ему возвратили недостающее чувство и лишили его зрения при помощи повязки. Ясно, что, если бы он знал геометрию, она дала бы ему безошибочное средство проверить, противоречат ли друг другу показания двух чувств. Для этого ему достаточно было бы взять в руки куб или шар, доказать кому-нибудь его свойства и сказать — предполагая, что его понимают,— что другие видят куб там, где он осязает куб, и, следовательно, он держит в руках куб. Что касается человека, не знакомого с геометрией, то, я думаю, ему не легче было бы отличить при помощи осязания куб от шара, чем слепому г-на Молине различить их при помощи зрения.
Что же касается человека, у которого чувства зрения и осязания находились бы в постоянном противоречии друг с другом, я не знаю, что он стал бы думать о формах, порядке, симметрии, красоте, безобразии и так далее. По всей вероятности, он находился бы в таком же положении по отношению к этим вещам, в каком мы находимся по отношению к реальной протяженности и длительности существ. Он мог бы утверждать, что тело вообще имеет форму, но он должен был бы склоняться к мысли, что это не та форма, которую он видит, и не та, которую он осязает. Такой человек мог бы быть недоволен своими чувствами, но его чувства не были бы ни довольны, ни недовольны предметами. Если бы он захотел обвинить какое-нибудь из них в лживости, то, я думаю, он стал бы пенять на осязание. Сотня обстоятельств склоняла бы его к мысли, что фигура предметов изменяется скорее под действием его рук, чем в результате действия предметов на его глаза. Но из-за этого предубеждения ему очень трудно было бы понять смысл разницы между твердым и мягким, наблюдаемой им в телах.
Но из того, что наши чувства не противоречат друг другу в восприятии форм, следует ли, что эти последние нам лучше известны? Кто нам сказал, что мы не имеем дела с лжесвидетелями? И тем не менее мы судим. Увы, мадам, когда кладешь человеческие познания на весы Монтеня, приходится согласиться с его изречением. В самом деле, что мы знаем? Знаем ли мы, что такое материя? Нет. А что такое дух и мысль? И того меньше. А что такое движение, пространство, время? Ровно ничего не знаем. А геометрические истины? Расспросите добросовестных математиков, и они сознаются, что все их теоремы представляют тождества и что бесчисленное множество исследований о круге, например, сводится к повторению на сотни тысяч ладов того, что это фигура, в которой прямые, проведенные от центра к периметру, равны между собой. Таким образом, мы не знаем почти ничего. Но сколько написано сочинений, авторы которых утверждают, что они что-то знают! Я не понимаю, как это людям не наскучит читать, ровно ничему не научаясь, если только не предположить, что в основе этого лежит то самое соображение, в силу которого я имею честь уже целых два часа беседовать с вами, не скучая, но в то же время ничего не говоря вам.
Остаюсь с глубоким уважением, мадам, вашим покорнейшим и преданнейшим слугой.
--------------------------------------------------------------------------------
Итак, можно считать доказанным, что Саундерсон был бы уверен, что не ошибается только относительно своего суждения о круге и квадрате и что бывают случаи, когда рассуждение и опыт других людей могут помочь зрению разобраться в данных осязания и внушить ему, что предмет таков же для осязания, каков он для глаза.
Однако было бы очень важно, когда представляют доказательство какого-нибудь предложения, входящего в число так называемых вечных истин, проверить это доказательство, исключив свидетельства чувств, ибо вы отлично знаете, мадам, что если бы кто-нибудь захотел доказать вам, что проекцией двух параллельных прямых на доске будут две сходящиеся прямые на том основании, что такими же кажутся нам две аллеи, то, значит, он бы забыл, что предложение столь же истинно для слепого, как и для него самого.
Но наша гипотеза о слепорожденном наводит на мысль о двух других гипотезах: во-первых, о человеке, который видел бы со дня рождения, но был бы лишен чувства осязания, и, во-вторых, о человеке, у которого зрение и осязание вечно противоречили бы друг другу. Относительно первого можно было бы задать вопрос, узнал ли бы он тела при помощи осязания, если бы ему возвратили недостающее чувство и лишили его зрения при помощи повязки. Ясно, что, если бы он знал геометрию, она дала бы ему безошибочное средство проверить, противоречат ли друг другу показания двух чувств. Для этого ему достаточно было бы взять в руки куб или шар, доказать кому-нибудь его свойства и сказать — предполагая, что его понимают,— что другие видят куб там, где он осязает куб, и, следовательно, он держит в руках куб. Что касается человека, не знакомого с геометрией, то, я думаю, ему не легче было бы отличить при помощи осязания куб от шара, чем слепому г-на Молине различить их при помощи зрения.
Что же касается человека, у которого чувства зрения и осязания находились бы в постоянном противоречии друг с другом, я не знаю, что он стал бы думать о формах, порядке, симметрии, красоте, безобразии и так далее. По всей вероятности, он находился бы в таком же положении по отношению к этим вещам, в каком мы находимся по отношению к реальной протяженности и длительности существ. Он мог бы утверждать, что тело вообще имеет форму, но он должен был бы склоняться к мысли, что это не та форма, которую он видит, и не та, которую он осязает. Такой человек мог бы быть недоволен своими чувствами, но его чувства не были бы ни довольны, ни недовольны предметами. Если бы он захотел обвинить какое-нибудь из них в лживости, то, я думаю, он стал бы пенять на осязание. Сотня обстоятельств склоняла бы его к мысли, что фигура предметов изменяется скорее под действием его рук, чем в результате действия предметов на его глаза. Но из-за этого предубеждения ему очень трудно было бы понять смысл разницы между твердым и мягким, наблюдаемой им в телах.
Но из того, что наши чувства не противоречат друг другу в восприятии форм, следует ли, что эти последние нам лучше известны? Кто нам сказал, что мы не имеем дела с лжесвидетелями? И тем не менее мы судим. Увы, мадам, когда кладешь человеческие познания на весы Монтеня, приходится согласиться с его изречением. В самом деле, что мы знаем? Знаем ли мы, что такое материя? Нет. А что такое дух и мысль? И того меньше. А что такое движение, пространство, время? Ровно ничего не знаем. А геометрические истины? Расспросите добросовестных математиков, и они сознаются, что все их теоремы представляют тождества и что бесчисленное множество исследований о круге, например, сводится к повторению на сотни тысяч ладов того, что это фигура, в которой прямые, проведенные от центра к периметру, равны между собой. Таким образом, мы не знаем почти ничего. Но сколько написано сочинений, авторы которых утверждают, что они что-то знают! Я не понимаю, как это людям не наскучит читать, ровно ничему не научаясь, если только не предположить, что в основе этого лежит то самое соображение, в силу которого я имею честь уже целых два часа беседовать с вами, не скучая, но в то же время ничего не говоря вам.
Остаюсь с глубоким уважением, мадам, вашим покорнейшим и преданнейшим слугой.
--------------------------------------------------------------------------------
|
|