Скачать 180.75 Кбайт
Заир.
Только тогда я смог бы считать, что этот период ее — моей — жизни завершен. Как только мы увидим дом, я оставлю вас одного.
Не зная, что ему ответить, я решил заговорить о другом и спросил, что же за люди сидят сейчас кружком в соседней комнате?
— Люди, которые боятся, что их постигнет та же участь, что и ваше поколение — поколение людей, мечтавших преобразить мир, но в конце концов сдавшихся на милость «действительности». Мы притворяемся сильными, потому что слабы. Нас еще мало, очень мало, но я надеюсь, что так будет не всегда — люди не могут обманываться бесконечно. Так что же вы мне ответите?
— Михаил, вы знаете, что я всеми силами души стремлюсь освободиться от моей «личной истории». Еще совсем недавно я считал бы, что куда удобней и легче совершить эту поездку с вами — с человеком, знающим и регион, и местные обычаи, и возможные опасности. Но теперь я знаю, что должен в одиночку размотать нить Ариадны и выйти из лабиринта, в который попал. Моя жизнь изменилась, мне кажется, я помолодел на десять, а то и на двадцать лет — и этого достаточно, чтобы отправиться на поиски приключения.
— И когда же вы намерены отправиться?
— Как только получу визу. Через два-три дня.
— Да пребудет с вами Госпожа. Голос говорит мне, что время пришло. Если передумаете, дайте знать.
***
«Новые варвары» разлеглись на полу, собираясь поспать. По дороге домой я размышлял о том, что жизнь человека моего возраста оказалась куда веселей, чем я представлял: всегда можно вновь стать молодым и безумным. Я был так погружен в свои мысли, что не сразу заметил, а заметив — удивился, что прохожие не уступают мне дорогу, не отводят глаза, боясь повстречаться со мной взглядом. Никто вообще не обращал на меня внимания, и мне это нравилось, и город вновь стал прежним — и можно было понять короля Генриха IV, который, когда его бранили за то, что он изменил своей вере и женился на католичке, ответил: «Париж стоит обедни».
Париж стоит гораздо большего. Перед моим мысленным взором предстали религиозные бойни, кровавые ритуалы, короли и королевы, музеи, замки, художники, которые страдали, писатели, которые напивались, философы, которые кончали с собой, военные, которые замышляли покорить весь мир, предатели, которые одним движением руки свергали династию, истории, которые позабылись, а теперь опять воскресли в памяти — и рассказываются на новый лад.
***
Впервые за очень долгое время я, переступив порог моего дома, не присел к компьютеру проверить почту и срочно послать ответ. Ничего срочного. Я даже не пошел убедиться, что Мари спит, ибо знал, что она лишь притворяется спящей.
Я не включил телевизор посмотреть ночные новости, потому что новости эти я знал с детства: одна страна угрожает другой, кто-то кого-то предал, экономика переживает упадок, Израиль и Палестина за протекшие пятьдесят лет так и не пришли к соглашению, еще один взрыв, еще один ураган оставил тысячи людей без крова.
Я вспомнил, как утром, поскольку террористических актов не случилось, в виде главной новости преподносили переворот на Гаити. Какое мне дело до Гаити?! Какое отношение это имеет ко мне, к моей жене, к ценам на хлеб в Париже, к племени Михаила? Как можно истратить пять драгоценных минут жизни на то, чтобы слушать о мятежниках и президенте, смотреть на уличные манифестации, репортажи о которых крутят бессчетное количество раз и преподносят как важнейшее событие в истории человечества. Переворот на Гаити! И я верил! И досматривал до конца! Нет, в самом деле, дуракам следует выдавать особые удостоверения личности, поскольку именно дураки поддерживают коллективную глупость.
Я открыл окно, впустив в комнату ледяной ночной воздух, разделся, убеждая себя, что смогу вытерпеть стужу, и некоторое время стоял, ни о чем не думая, чувствуя лишь, что мои ноги попирают пол, глаза устремлены на Эйфелеву башню, уши слышат собачий лай, завывание сирен, человеческую речь, в которой, впрочем, не мог разобрать ни слова. Я не был в эти мгновения самим собой — и никем другим. И это было прекрасно.
***
— Ты сегодня какая-то странная.
— То есть?
— Грустная.
— Да нет, я не грустная. Все хорошо.
— Сама знаешь, что говоришь не правду: ты грустишь из-за меня, но не решаешься сказать.
— С чего бы мне грустить?
— С того, что я пришел вчера поздно и пьяным. Ты даже не спросила, где я был.
— А мне не интересно.
— Как это «не интересно»? Разве я не сказал вчера, что собираюсь встретиться с Михаилом?
— И встретился?
— Встретился.
— Тогда о чем же я должна была тебя спросить?
— А тебе не кажется, что, когда человек, которого, по твоим словам, ты любишь, возвращается далеко за полночь, следует хотя бы поинтересоваться, что случилось?
— А что случилось?
— Ничего. Я проводил время с ним и его друзьями.
— Вот и славно.
— Ты не веришь в это?
— Разумеется, верю.
Не зная, что ему ответить, я решил заговорить о другом и спросил, что же за люди сидят сейчас кружком в соседней комнате?
— Люди, которые боятся, что их постигнет та же участь, что и ваше поколение — поколение людей, мечтавших преобразить мир, но в конце концов сдавшихся на милость «действительности». Мы притворяемся сильными, потому что слабы. Нас еще мало, очень мало, но я надеюсь, что так будет не всегда — люди не могут обманываться бесконечно. Так что же вы мне ответите?
— Михаил, вы знаете, что я всеми силами души стремлюсь освободиться от моей «личной истории». Еще совсем недавно я считал бы, что куда удобней и легче совершить эту поездку с вами — с человеком, знающим и регион, и местные обычаи, и возможные опасности. Но теперь я знаю, что должен в одиночку размотать нить Ариадны и выйти из лабиринта, в который попал. Моя жизнь изменилась, мне кажется, я помолодел на десять, а то и на двадцать лет — и этого достаточно, чтобы отправиться на поиски приключения.
— И когда же вы намерены отправиться?
— Как только получу визу. Через два-три дня.
— Да пребудет с вами Госпожа. Голос говорит мне, что время пришло. Если передумаете, дайте знать.
***
«Новые варвары» разлеглись на полу, собираясь поспать. По дороге домой я размышлял о том, что жизнь человека моего возраста оказалась куда веселей, чем я представлял: всегда можно вновь стать молодым и безумным. Я был так погружен в свои мысли, что не сразу заметил, а заметив — удивился, что прохожие не уступают мне дорогу, не отводят глаза, боясь повстречаться со мной взглядом. Никто вообще не обращал на меня внимания, и мне это нравилось, и город вновь стал прежним — и можно было понять короля Генриха IV, который, когда его бранили за то, что он изменил своей вере и женился на католичке, ответил: «Париж стоит обедни».
Париж стоит гораздо большего. Перед моим мысленным взором предстали религиозные бойни, кровавые ритуалы, короли и королевы, музеи, замки, художники, которые страдали, писатели, которые напивались, философы, которые кончали с собой, военные, которые замышляли покорить весь мир, предатели, которые одним движением руки свергали династию, истории, которые позабылись, а теперь опять воскресли в памяти — и рассказываются на новый лад.
***
Впервые за очень долгое время я, переступив порог моего дома, не присел к компьютеру проверить почту и срочно послать ответ. Ничего срочного. Я даже не пошел убедиться, что Мари спит, ибо знал, что она лишь притворяется спящей.
Я не включил телевизор посмотреть ночные новости, потому что новости эти я знал с детства: одна страна угрожает другой, кто-то кого-то предал, экономика переживает упадок, Израиль и Палестина за протекшие пятьдесят лет так и не пришли к соглашению, еще один взрыв, еще один ураган оставил тысячи людей без крова.
Я вспомнил, как утром, поскольку террористических актов не случилось, в виде главной новости преподносили переворот на Гаити. Какое мне дело до Гаити?! Какое отношение это имеет ко мне, к моей жене, к ценам на хлеб в Париже, к племени Михаила? Как можно истратить пять драгоценных минут жизни на то, чтобы слушать о мятежниках и президенте, смотреть на уличные манифестации, репортажи о которых крутят бессчетное количество раз и преподносят как важнейшее событие в истории человечества. Переворот на Гаити! И я верил! И досматривал до конца! Нет, в самом деле, дуракам следует выдавать особые удостоверения личности, поскольку именно дураки поддерживают коллективную глупость.
Я открыл окно, впустив в комнату ледяной ночной воздух, разделся, убеждая себя, что смогу вытерпеть стужу, и некоторое время стоял, ни о чем не думая, чувствуя лишь, что мои ноги попирают пол, глаза устремлены на Эйфелеву башню, уши слышат собачий лай, завывание сирен, человеческую речь, в которой, впрочем, не мог разобрать ни слова. Я не был в эти мгновения самим собой — и никем другим. И это было прекрасно.
***
— Ты сегодня какая-то странная.
— То есть?
— Грустная.
— Да нет, я не грустная. Все хорошо.
— Сама знаешь, что говоришь не правду: ты грустишь из-за меня, но не решаешься сказать.
— С чего бы мне грустить?
— С того, что я пришел вчера поздно и пьяным. Ты даже не спросила, где я был.
— А мне не интересно.
— Как это «не интересно»? Разве я не сказал вчера, что собираюсь встретиться с Михаилом?
— И встретился?
— Встретился.
— Тогда о чем же я должна была тебя спросить?
— А тебе не кажется, что, когда человек, которого, по твоим словам, ты любишь, возвращается далеко за полночь, следует хотя бы поинтересоваться, что случилось?
— А что случилось?
— Ничего. Я проводил время с ним и его друзьями.
— Вот и славно.
— Ты не веришь в это?
— Разумеется, верю.
|
|