- Так вот, господа, - продолжал прокурор. - Я восстановил
перед вами ход событий, которые привели этого человека к
хладнокровному, предумышленному убийству. Повторяю и настаиваю:
тут был умысел. Это не заурядное убийство под влиянием аффекта, не
внезапный порыв, для которого вы могли бы найти смягчающие
naqrnrek|qrb`. Перед вами, господа, человек вполне разумный. Вы
его слышали, не так ли? Он умеет отвечать на вопросы. Он знает
цену словам. И уж никак нельзя сказать, что он действовал, не
отдавая себе отчета в своих поступках.
Итак, меня считали разумным. Но я не мог понять, почему же то,
что в обыкновенном человеке считается достоинством, оборачивается
сокрушительной уликой против обвиняемого. Это меня поразило, и я
больше не слушал прокурора, пока до меня не донеслись такие слова:
- Раскаивается ли он по крайней мере? Ничуть не бывало! За все
время, пока шло следствие, этот человек ни разу не обнаружил, что
хоть сколько-нибудь удручен своим гнусным злодеянием.
Тут он повернулся ко мне и, показывая на меня пальцем,
разразился новыми нападками, а почему - право, толком нельзя было
понять. Конечно, я не мог не признать, что он отчасти прав. Да, я
не слишком жалел о сделанном. Но странно, что он обрушивался на
меня с такой яростью. Я охотно попробовал бы ему объяснить, вполне
доброжелательно и даже дружески, что никогда я не умел по-
настоящему о чем-либо сожалеть. Меня всегда занимает то, что
впереди, сегодняшний и завтрашний день. Но, разумеется, когда тебя
посадили на скамью подсудимых, уже ни с кем нельзя говорить в
таком тоне. Я больше не имел права разговаривать по-дружески,
доброжелательно. И я опять постарался прислушаться, потому что
прокурор стал рассуждать о моей душе.
Он говорил, что пристально в нее всмотрелся - и ровно ничего
не нашел, господа присяжные заседатели! Поистине, говорил он, у
меня вообще нет души, во мне нет ничего человеческого и
нравственные принципы, ограждающие человеческое сердце от порока,
мне недоступны.
- Без сомнения, - прибавил прокурор, - мы не должны вменять
это ему в вину. Нельзя его упрекать в отсутствии того, что он
попросту не мог приобрести. Но здесь, в суде, добродетель
пассивная - терпимость и снисходительность - должна уступить место
добродетели более трудной, но и более высокой, а именно -
справедливости. Ибо пустыня, которая открывается нам в сердце
этого человека, грозит разверзнуться пропастью и поглотить все, на
чем зиждется наше общество.
И тут он заговорил о моем отношении к маме. Он повторил то,
что уже высказывал раньше. Но теперь он стал куда многословнее,
чем когда говорил о моем преступлении, - он распространялся так
долго, что под конец я уже ничего не чувствовал, кроме жары. Во
всяком случае, до той минуты, когда прокурор
[87]
остановился, немного помолчал и вновь заговорил очень тихо и очень
проникновенно:
- Господа присяжные, завтра этот же суд будет рассматривать
дело о гнуснейшем из злодеяний - убийстве родного отца.
Подобное злодейство, сказал он, невозможно вообразить. Он
осмеливается выразить надежду, что людское правосудие сурово
покарает преступника. Но он не побоится сказать, продолжал он, что
даже это чудовищное преступление едва ли ужасает его сильнее,
нежели мое бессердечие. Ибо, как он полагает, тот, кто убил родную
мать душевной черствостью, столь же бесповоротно отторгает себя от
человечества, как и тот, кто поднял на родителя преступную руку.
Во всяком случае, первый открывает путь деяниям второго, в
известном смысле предвещает их и узаконивает.
- Я убежден, господа, - продолжал прокурор, возвысив голос, -
вы не сочтете мою мысль слишком дерзостной, если я скажу, что
человек, сидящий сейчас на скамье подсудимых, виновен также и в
убийстве, которое вы будете судить завтра. И соразмерно этой вине
его надлежит покарать.
Прокурор отер лоснящееся от пота лицо. И в заключение сказал,
что долг его тягостен, но он исполнит этот долг с твердостью. Он
заявил, что мне нет места в обществе, чьих важнейших заповедей я
не признаю, и я не вправе ждать милосердия, раз мне чужды
простейшие движения человеческого сердца.
- Я требую от вас головы преступника, - сказал он, - и требую
с чистой совестью. Немалый срок я тружусь на своем поприще, и мне
уже случалось требовать смертной казни, но никогда еще я в такой
мере не ощущал, что тяжесть этого долга возмещена, уравновешена,
озарена сознанием властной и священной необходимости, а также и
ужасом, который я испытываю при виде чудовища, в чьих чертах не
могу прочесть ничего человеческого.
Когда прокурор сел на свое место, настала долгая минута
молчания. Что до меня, я был оглушен жарой и удивлением.
Председатель, покашляв, очень тихо спросил, не желаю ли я что-
нибудь прибавить. Я поднялся - говорить мне хотелось, - и я сказал
(правда, немного бессвязно), что вовсе не собирался убивать того
араба.