И сел. Но мой защитник вышел из терпения, воздел руки к
небесам, так что откинулись широкие рукава мантии и стали видны
складки крахмальной рубашки, и закричал:
- Да в чем же его, наконец, обвиняют - что он убил человека
или что он похоронил мать?!
В зале поднялся смех. Но прокурор снова выпрямился, запахнулся
в мантию и заявил - надо, мол, обладать наивностью почтенного
защитника, чтобы не уловить, сколь глубокая, потрясающая,
нерасторжимая связь существует между этими двумя разнородными
фактами.
- Да! - закричал он с жаром. - Я обвиняю этого человека в том,
что на похоронах матери он в сердце своем был уже преступен.
Его слова, видно, произвели большое впечатление на публику.
Защитник пожал плечами и утер пот со лба. Но он, кажется, и сам
растерялся, и я понял, что дело принимает для меня плохой оборот.
После этого все пошло очень быстро. Заседание закрылось. Когда
меня выводили из здания суда и усаживали в тюремную машину, я на
минуту вдохнул тепло летнего вечера, почувствовал его запахи и
краски. И потом, в темной камере на колесах, сквозь усталость
вновь услыхал один за другим знакомые шумы города, который я
всегда любил, звуки того часа, когда мне бывало хорошо и спокойно.
Дневной гомон спадал, ясно слышались крики газетчиков, затихающий
писк сонных птиц в сквере, зазывные вопли торговцев сандвичами,
жалобный стон трамвая на крутом повороте и смутный гул, будто с
неба льющийся перед тем, как на гавань опрокинется ночь, - по этим
приметам я и вслепую узнавал дорогу, которую знал наизусть, когда
был свободен. Да, в этот самый час мне бывало прежде хорошо и
спокойно. Я знал,
[85]
впереди - сон без тревог и без сновидений. Но что-то переменилось,
и впереди у меня не только предвкушение завтрашнего дня, а еще и
одиночная камера. Словно знакомые дорожки, прочерченные в летнем
небе, могут привести не только к безмятежным снам, но и за
тюремную решетку.



IV

Послушать, что про тебя говорят, интересно, даже когда сидишь
на скамье подсудимых. В своих речах прокурор и защитник много
рассуждали обо мне - и, пожалуй, больше обо мне самом, чем о моем
преступлении. Разница между их речами была не так уж велика.
Защитник воздевал руки к небесам и уверял, что я виновен, но
заслуживаю снисхождения. Прокурор размахивал руками и гремел, что
я виновен и не заслуживаю ни малейшего снисхождения. Только одно
меня немного смущало. Как ни поглощен я был своими мыслями, иногда
мне хотелось вставить слово, и тогда защитник говорил:
- Молчите! Для вас это будет лучше.
Получалось как-то так, что мое дело разбирают помимо меня. Все
происходило без моего участия. Решалась моя судьба - и никто не
спрашивал, что я об этом думаю. Иногда мне хотелось прервать их
всех и сказать: "Да кто же, в конце концов, обвиняемый? Это не
шутка - когда тебя обвиняют. Мне тоже есть что сказать!" Но если
вдуматься, мне нечего было сказать. Притом, хотя, пожалуй, это и
любопытное ощущение, когда люди заняты твоей особой, - оно быстро
приедается. Скажем, прокурора я очень скоро устал слушать. Лишь
изредка я улавливал какой-нибудь обрывок его речи, иная тирада,
резкий жест поражали меня или казались стоящими внимания.
Насколько я понял, суть его мысли заключалась в том, что я
совершил убийство с заранее обдуманным намерением. По крайней мере
он старался это доказать. Он сам так говорил:
- Я это докажу, господа присяжные заседатели, и докажу двумя
способами: сначала при ослепительном свете фактов, а затем при том
зловещем свете, в котором предстает эта преступная душа, когда
исследуешь ее тайные движения.
И он опять перечислил факты - все, что произошло после смерти
мамы. Припомнил, какой я был бесчувственный, как не мог сказать,
сколько маме было лет, а на другой день купался с женщиной,
смотрел в кино комедию и наконец привел Мари к себе домой. Тут я
не сразу его понял, потому что он все говорил "любовница", а для
меня она - Мари. Потом он перешел к истории с Раймоном. Надо
сказать, в его представлении все складывалось в довольно стройную
систему. Все, что он говорил, звучало правдоподобно. Я написал
письмо по сговору с Раймоном, чтобы заманить его любовницу в
ловушку и предать ее в безжалостные руки этого субъекта
"сомнительной нравственности". На пляже я первым затеял драку с
противниками Раймона. Его ранили. Я взял у него револьвер. И
вернулся, чтобы пустить оружие в ход. Я затем и шел, чтобы убить
того араба. После
[86]
первого выстрела я выждал. А потом, "чтобы убедиться, что дело
сделано на совесть", выпустил в него еще четыре пули - не спеша,
уверенно, по какому-то продуманному плану.