Скачать 65.88 Кбайт
Посторонний
Иногда принимался
вспоминать свою комнату, представлял себе - вот я обхожу ее
кругом, начинаю вон с того угла и перебираю
[76]
мысленно каждую мелочь, которая встретится на пути. Сперва этого
хватало ненадолго. Но с каждым разом получалось немного дольше.
Потому что я вспоминал каждый стул, что где стоит, что лежит в
каком ящике, каждый пустяк, все подробности - инкрустацию,
щербинку, трещинку, что какого цвета и какое на ощупь. В то же
время я старался не сбиться, перебрать все по порядку и ничего не
забыть. И через несколько недель у меня уже уходили часы только на
то, чтобы перечислить все вещи, сколько их было в моей комнате.
Чем больше я вспоминал, тем больше всплывало в памяти разных
неприметных мелочей. Вот тогда я понял: если человек жил хотя бы
один только день, он потом спокойно может сто лет просидеть в
тюрьме. У него будет вдоволь воспоминаний, чтоб не скучать. Если
угодно, это тоже утешает.
И еще сон. Вначале я плохо спал по ночам и совсем не спал
днем. Понемногу ночью дело наладилось, и я даже научился спать
днем. А в последние месяцы я спал по шестнадцать, по восемнадцать
часов в сутки. Оставалось убить шесть часов, для этого у меня были
завтрак, обед и ужин, естественные нужды, воспоминания да еще
история про чеха.
Однажды я нашел на нарах под соломенным тюфяком прилипший к
нему обрывок старой газеты - пожелтевший, почти прозрачный. Это
был кусок уголовной хроники, начала не хватало, но, по-видимому,
дело происходило в Чехословакии. Какой-то человек пустился из
родной деревни в дальние края попытать счастья. Через двадцать
пять лет, разбогатев, с женой и ребенком он возвратился на родину.
Его мать и сестра содержали маленькую деревенскую гостиницу. Он
решил их удивить, оставил жену и ребенка где-то в другом месте,
пришел к матери - и та его не узнала. Шутки ради он притворился,
будто ему нужна комната. Мать и сестра увидели, что у него много
денег. Они молотком убили его, ограбили, а труп бросили в реку.
Наутро явилась его жена и, ничего не подозревая, открыла, кто был
приезжий. Мать повесилась. Сестра бросилась в колодец. Я перечитал
эту историю, наверно, тысячу раз. С одной стороны, она была
неправдоподобна. С другой - вполне естественна. По-моему, этот
человек в какой-то мере заслужил свою участь. Никогда не надо
притворяться.
Вот так я часами спал, вспоминал, перечитывал отрывки из этой
истории, в камере становилось то светло, то темно - а время шло.
Где-то когда-то я вычитал, что в тюрьме человек под конец теряет
представление о времени. Но тогда это для меня был звук пустой. Я
me понимал, что день может быть сразу и очень длинным, и очень
коротким. Конечно, прожить такой день - это долго, но они так
растягивались, что в конце концов сливались, один переходил в
другой. Они стали безликие, безымянные. Только слова "вчера" и
"завтра" еще не потеряли свой смысл.
Однажды надзиратель сказал, что я сижу в тюрьме уже пять
месяцев, - и я поверил, но понять не понял. Для меня в камере
нескончаемо тянулся все один и тот же день, и забота у меня была
все одна и та же. Когда надзиратель ушел, я погляделся, как в
зеркало, в жестяной котелок. Мне показалось, мое
[77]
отражение остается хмурым, даже когда я стараюсь ему улыбаться. Я
повертел котелок и так, и эдак. Опять улыбнулся, но отражение
оставалось строгим и печальным. Смеркалось, и это был час, о
котором мне не хочется говорить, безымянный час, когда со всех
этажей тюрьмы безрадостным шествием поднимаются глухие вечерние
шумы и медленно замирают. Я подошел к оконцу и в последних
сумеречных отсветах еще раз всмотрелся в свое отражение. Оно по-
прежнему было серьезное, и что в этом удивительного, раз я и сам
теперь был серьезен? Но тут, впервые за столько месяцев, я
отчетливо услышал свой голос. Так вот что за голос уже много дней
отдавался у меня в ушах: только тут я понял, что все время, сидя в
одиночке, разговаривал сам с собой. И вспомнил, что говорила
сиделка на похоронах мамы. Да, никакого выхода нет, и никто не
может себе представить, что такое вечера в тюрьме.
III
В сущности, лето очень быстро сменилось другим летом. Я
заранее знал, что с приходом жары для меня настанет новая полоса.
Дело мое должно было слушаться на последней сессии суда присяжных,
она заканчивается в июне. Когда процесс начался, на воле все полно
было солнцем. Мой защитник уверял, что разбирательство продлится
дня два-три, не больше.
- Суд будет спешить, - прибавил он, - потому что ваше дело на
этой сессии не самое важное. Есть еще отцеубийство, им займутся
сразу после вас.
В половине восьмого утра за мной пришли и в тюремной машине
отвезли в здание суда. Два жандарма ввели меня в затхлую каморку,
там пахло темнотой. Мы ждали, сидя у двери, а за нею
разговаривали, перекликались, двигали стульями - словом, было
шумно и суматошно, как на благотворительном вечере, когда после
концерта середину зала освобождают для танцев.
вспоминать свою комнату, представлял себе - вот я обхожу ее
кругом, начинаю вон с того угла и перебираю
[76]
мысленно каждую мелочь, которая встретится на пути. Сперва этого
хватало ненадолго. Но с каждым разом получалось немного дольше.
Потому что я вспоминал каждый стул, что где стоит, что лежит в
каком ящике, каждый пустяк, все подробности - инкрустацию,
щербинку, трещинку, что какого цвета и какое на ощупь. В то же
время я старался не сбиться, перебрать все по порядку и ничего не
забыть. И через несколько недель у меня уже уходили часы только на
то, чтобы перечислить все вещи, сколько их было в моей комнате.
Чем больше я вспоминал, тем больше всплывало в памяти разных
неприметных мелочей. Вот тогда я понял: если человек жил хотя бы
один только день, он потом спокойно может сто лет просидеть в
тюрьме. У него будет вдоволь воспоминаний, чтоб не скучать. Если
угодно, это тоже утешает.
И еще сон. Вначале я плохо спал по ночам и совсем не спал
днем. Понемногу ночью дело наладилось, и я даже научился спать
днем. А в последние месяцы я спал по шестнадцать, по восемнадцать
часов в сутки. Оставалось убить шесть часов, для этого у меня были
завтрак, обед и ужин, естественные нужды, воспоминания да еще
история про чеха.
Однажды я нашел на нарах под соломенным тюфяком прилипший к
нему обрывок старой газеты - пожелтевший, почти прозрачный. Это
был кусок уголовной хроники, начала не хватало, но, по-видимому,
дело происходило в Чехословакии. Какой-то человек пустился из
родной деревни в дальние края попытать счастья. Через двадцать
пять лет, разбогатев, с женой и ребенком он возвратился на родину.
Его мать и сестра содержали маленькую деревенскую гостиницу. Он
решил их удивить, оставил жену и ребенка где-то в другом месте,
пришел к матери - и та его не узнала. Шутки ради он притворился,
будто ему нужна комната. Мать и сестра увидели, что у него много
денег. Они молотком убили его, ограбили, а труп бросили в реку.
Наутро явилась его жена и, ничего не подозревая, открыла, кто был
приезжий. Мать повесилась. Сестра бросилась в колодец. Я перечитал
эту историю, наверно, тысячу раз. С одной стороны, она была
неправдоподобна. С другой - вполне естественна. По-моему, этот
человек в какой-то мере заслужил свою участь. Никогда не надо
притворяться.
Вот так я часами спал, вспоминал, перечитывал отрывки из этой
истории, в камере становилось то светло, то темно - а время шло.
Где-то когда-то я вычитал, что в тюрьме человек под конец теряет
представление о времени. Но тогда это для меня был звук пустой. Я
me понимал, что день может быть сразу и очень длинным, и очень
коротким. Конечно, прожить такой день - это долго, но они так
растягивались, что в конце концов сливались, один переходил в
другой. Они стали безликие, безымянные. Только слова "вчера" и
"завтра" еще не потеряли свой смысл.
Однажды надзиратель сказал, что я сижу в тюрьме уже пять
месяцев, - и я поверил, но понять не понял. Для меня в камере
нескончаемо тянулся все один и тот же день, и забота у меня была
все одна и та же. Когда надзиратель ушел, я погляделся, как в
зеркало, в жестяной котелок. Мне показалось, мое
[77]
отражение остается хмурым, даже когда я стараюсь ему улыбаться. Я
повертел котелок и так, и эдак. Опять улыбнулся, но отражение
оставалось строгим и печальным. Смеркалось, и это был час, о
котором мне не хочется говорить, безымянный час, когда со всех
этажей тюрьмы безрадостным шествием поднимаются глухие вечерние
шумы и медленно замирают. Я подошел к оконцу и в последних
сумеречных отсветах еще раз всмотрелся в свое отражение. Оно по-
прежнему было серьезное, и что в этом удивительного, раз я и сам
теперь был серьезен? Но тут, впервые за столько месяцев, я
отчетливо услышал свой голос. Так вот что за голос уже много дней
отдавался у меня в ушах: только тут я понял, что все время, сидя в
одиночке, разговаривал сам с собой. И вспомнил, что говорила
сиделка на похоронах мамы. Да, никакого выхода нет, и никто не
может себе представить, что такое вечера в тюрьме.
III
В сущности, лето очень быстро сменилось другим летом. Я
заранее знал, что с приходом жары для меня настанет новая полоса.
Дело мое должно было слушаться на последней сессии суда присяжных,
она заканчивается в июне. Когда процесс начался, на воле все полно
было солнцем. Мой защитник уверял, что разбирательство продлится
дня два-три, не больше.
- Суд будет спешить, - прибавил он, - потому что ваше дело на
этой сессии не самое важное. Есть еще отцеубийство, им займутся
сразу после вас.
В половине восьмого утра за мной пришли и в тюремной машине
отвезли в здание суда. Два жандарма ввели меня в затхлую каморку,
там пахло темнотой. Мы ждали, сидя у двери, а за нею
разговаривали, перекликались, двигали стульями - словом, было
шумно и суматошно, как на благотворительном вечере, когда после
концерта середину зала освобождают для танцев.
|
|