Скачать 65.88 Кбайт
Посторонний
Доски выкрашены
коричневой краской, на крышке выделяются блестящие винты, они еще
до конца не ввинчены. У гроба - чернокожая сиделка в белом
фартуке, голова повязана ярким платком.
Тут у меня над ухом заговорил привратник. Наверно, он догонял
меня бегом.
Он сказал, запыхавшись:
- Гроб закрыт, но мне велели отвинтить крышку, чтоб вам
поглядеть на покойницу.
И шагнул к гробу, но я его остановил.
- Не хотите? - спросил он.
- Нет, - сказал я.
Он отступил, и я смутился, не надо было отказываться. Потом он
посмотрел на меня и спросил:
- Что ж так?
Не с упреком спросил, а словно из любознательности. Я сказал:
- Не знаю.
Тогда он покрутил седой ус и, не глядя на меня, заявил:
- Понятно.
Глаза у него были красивые, голубые, и красноватый загар. Он
подал мне стул, а сам уселся немного сзади. Сиделка поднялась и
пошла к двери. Тут привратник сказал мне:
- У нее шанкр.
Я не понял и посмотрел на сиделку, лицо ее пересекала повязка.
На том месте, где положено быть носу, повязка была плоская. На
лице только и заметна белая повязка.
Когда она вышла, привратник сказал:
- Я вас оставлю одного.
Уж не знаю, верно, я сделал какое-то невольное движение,
только он остался. Он стоял у меня за спиной, и мне это мешало.
Комнату заливало яркое предвечернее солнце. В стекло с жужжаньем
бились два шершня. Меня стало клонить в сон. Не оборачиваясь, я
спросил привратника:
- Вы тут давно?
- Пять лет, - мигом ответил он, словно с самого начала ждал,
что я про это спрошу.
И пошел трещать. Мол, вот уж никогда не думал, что будет
доживать свой век в Маренго, привратником в богадельне. Ему уже
шестьдесят четыре, он парижанин. Тут я его перебил:
- А, так вы не здешний?
Потом я вспомнил: прежде чем проводить меня к директору, он
говорил про маму. Говорил, что надо хоронить поскорее, тут ведь
Алжир, да еще равнина, вон жара какая. Тогда-то он мне и сказал,
что прежде жил в Париже и никак не может его забыть. В Париже с
покойником не расстаются три дня, а то и четыре. А здесь нет
времени, не успеешь свыкнуться с мыслью, что человек умер, как уже
надо поспешать за дрогами. Тут жена его перебила:
"Замолчи ты, молодому человеку незачем про это слушать".
Старик покраснел и извинился. Тогда я вмешался и сказал:
"Нет-нет, ничего". По-моему, все, что он говорил, было верно и
интересно.
[44]
Потом, в мертвецкой, он мне объяснил, что в дом призрения
попал по бедности. Но он еще крепок, вот и вызвался служить
привратником. Я заметил - значит, он тоже здешний пансионер. Он
возразил - ничего подобного! Меня еще раньше удивило, как он
говорил про здешних жителей: "они", "эти", иногда - "старики", а
ведь некоторые из них были ничуть не старше него. Но, конечно, это
совсем другое дело. Он ведь привратник и в какой-то мере над ними
начальство.
Тут вошла сиделка. Неожиданно настал вечер. Над стеклянной
крышей вдруг сгустилась тьма. Привратник повернул выключатель, и
меня ослепил яркий свет. Потом он предложил мне пойти в столовую
пообедать. Но есть не хотелось. Он сказал, что принесет мне чашку
кофе с молоком. Я согласился, потому что очень люблю кофе с
молоком, и через минуту он вернулся с подносом. Я выпил кофе.
Захотелось курить. Сперва я сомневался, можно ли курить возле
мамы. А потом подумал, что это не имеет значения. Предложил
привратнику сигарету, и мы закурили.
Немного погодя он сказал:
- А знаете, друзья вашей матушки тоже придут посидеть около
нее. Такой здесь обычай. Пойду принесу еще стульев и черного кофе.
Я спросил, нельзя ли погасить хоть одну лампу. Яркий свет
отражался от побеленных стен, это было утомительно. Привратник
сказал - ничего не поделаешь. Так уж тут устроено: либо горят все
лампы сразу, либо ни одной. После этого я его почти не замечал. Он
вышел, вернулся, расставил стулья. На один стул поставил кофейник
h нагромоздил чашки. Потом уселся напротив меня, по ту сторону
гроба. Сиделка все время оставалась в глубине комнаты, спиной к
нам. Мне не видно было, что она делает. Но по движениям локтей я
догадался - наверно, вяжет. Было тихо, я выпил кофе и согрелся, из
открытой двери тянуло запахом ночи и цветов. Кажется, я вздремнул.
Меня разбудил шорох. Я успел отвыкнуть от яркого света, и
выбеленные стены совсем ослепили меня. Теней не было, каждый
предмет, каждый угол и изгиб вырисовывались так четко, что резало
глаза. В комнату входили мамины друзья. Их было человек
двенадцать, они неслышно скользили в слепящем свете. Они уселись,
и ни один стул не скрипнул. Никогда никого я не видел так ясно, до
последней морщинки, до последней складки одежды. Однако их совсем
не было слышно, просто не верилось, что это живые люди. Почти все
женщины были в фартуках, перетянутых в талии шнурком, от этого еще
заметней выдавались животы.
коричневой краской, на крышке выделяются блестящие винты, они еще
до конца не ввинчены. У гроба - чернокожая сиделка в белом
фартуке, голова повязана ярким платком.
Тут у меня над ухом заговорил привратник. Наверно, он догонял
меня бегом.
Он сказал, запыхавшись:
- Гроб закрыт, но мне велели отвинтить крышку, чтоб вам
поглядеть на покойницу.
И шагнул к гробу, но я его остановил.
- Не хотите? - спросил он.
- Нет, - сказал я.
Он отступил, и я смутился, не надо было отказываться. Потом он
посмотрел на меня и спросил:
- Что ж так?
Не с упреком спросил, а словно из любознательности. Я сказал:
- Не знаю.
Тогда он покрутил седой ус и, не глядя на меня, заявил:
- Понятно.
Глаза у него были красивые, голубые, и красноватый загар. Он
подал мне стул, а сам уселся немного сзади. Сиделка поднялась и
пошла к двери. Тут привратник сказал мне:
- У нее шанкр.
Я не понял и посмотрел на сиделку, лицо ее пересекала повязка.
На том месте, где положено быть носу, повязка была плоская. На
лице только и заметна белая повязка.
Когда она вышла, привратник сказал:
- Я вас оставлю одного.
Уж не знаю, верно, я сделал какое-то невольное движение,
только он остался. Он стоял у меня за спиной, и мне это мешало.
Комнату заливало яркое предвечернее солнце. В стекло с жужжаньем
бились два шершня. Меня стало клонить в сон. Не оборачиваясь, я
спросил привратника:
- Вы тут давно?
- Пять лет, - мигом ответил он, словно с самого начала ждал,
что я про это спрошу.
И пошел трещать. Мол, вот уж никогда не думал, что будет
доживать свой век в Маренго, привратником в богадельне. Ему уже
шестьдесят четыре, он парижанин. Тут я его перебил:
- А, так вы не здешний?
Потом я вспомнил: прежде чем проводить меня к директору, он
говорил про маму. Говорил, что надо хоронить поскорее, тут ведь
Алжир, да еще равнина, вон жара какая. Тогда-то он мне и сказал,
что прежде жил в Париже и никак не может его забыть. В Париже с
покойником не расстаются три дня, а то и четыре. А здесь нет
времени, не успеешь свыкнуться с мыслью, что человек умер, как уже
надо поспешать за дрогами. Тут жена его перебила:
"Замолчи ты, молодому человеку незачем про это слушать".
Старик покраснел и извинился. Тогда я вмешался и сказал:
"Нет-нет, ничего". По-моему, все, что он говорил, было верно и
интересно.
[44]
Потом, в мертвецкой, он мне объяснил, что в дом призрения
попал по бедности. Но он еще крепок, вот и вызвался служить
привратником. Я заметил - значит, он тоже здешний пансионер. Он
возразил - ничего подобного! Меня еще раньше удивило, как он
говорил про здешних жителей: "они", "эти", иногда - "старики", а
ведь некоторые из них были ничуть не старше него. Но, конечно, это
совсем другое дело. Он ведь привратник и в какой-то мере над ними
начальство.
Тут вошла сиделка. Неожиданно настал вечер. Над стеклянной
крышей вдруг сгустилась тьма. Привратник повернул выключатель, и
меня ослепил яркий свет. Потом он предложил мне пойти в столовую
пообедать. Но есть не хотелось. Он сказал, что принесет мне чашку
кофе с молоком. Я согласился, потому что очень люблю кофе с
молоком, и через минуту он вернулся с подносом. Я выпил кофе.
Захотелось курить. Сперва я сомневался, можно ли курить возле
мамы. А потом подумал, что это не имеет значения. Предложил
привратнику сигарету, и мы закурили.
Немного погодя он сказал:
- А знаете, друзья вашей матушки тоже придут посидеть около
нее. Такой здесь обычай. Пойду принесу еще стульев и черного кофе.
Я спросил, нельзя ли погасить хоть одну лампу. Яркий свет
отражался от побеленных стен, это было утомительно. Привратник
сказал - ничего не поделаешь. Так уж тут устроено: либо горят все
лампы сразу, либо ни одной. После этого я его почти не замечал. Он
вышел, вернулся, расставил стулья. На один стул поставил кофейник
h нагромоздил чашки. Потом уселся напротив меня, по ту сторону
гроба. Сиделка все время оставалась в глубине комнаты, спиной к
нам. Мне не видно было, что она делает. Но по движениям локтей я
догадался - наверно, вяжет. Было тихо, я выпил кофе и согрелся, из
открытой двери тянуло запахом ночи и цветов. Кажется, я вздремнул.
Меня разбудил шорох. Я успел отвыкнуть от яркого света, и
выбеленные стены совсем ослепили меня. Теней не было, каждый
предмет, каждый угол и изгиб вырисовывались так четко, что резало
глаза. В комнату входили мамины друзья. Их было человек
двенадцать, они неслышно скользили в слепящем свете. Они уселись,
и ни один стул не скрипнул. Никогда никого я не видел так ясно, до
последней морщинки, до последней складки одежды. Однако их совсем
не было слышно, просто не верилось, что это живые люди. Почти все
женщины были в фартуках, перетянутых в талии шнурком, от этого еще
заметней выдавались животы.
|
|