XXXIV. Полускептицизм есть признак слабого ума; он изобличает робкого мыслителя, который пугается собственных выводов,— суевера, который думает почтить своего бога тем, что ставит препятствия на пути своего разума, человека неверующего, который боится снять маску перед самим собой. Ибо если истина ничего не может потерять от исследования, как в этом убежден полу скептик, то что он думает в глубине души о тех особых понятиях, которые он не решается подвергнуть разбору и которые находятся в особом уголке его мозга, как в недоступном святилище?

XXXV. Со всех сторон доносятся вопли о нечестии. Христианина считают нечестивым в Азии, мусульманина в Европе, паписта в Лондоне, кальвиниста в Париже, янсениста на улице Сен-Жак, молиниста в предместье Сен-Медар. Кто же действительно нечестив? Все или никто?

XXXVI. Когда набожные люди ополчаются против скептицизма, они, по-моему, либо плохо понимают свои интересы, либо сами себе противоречат. Если только верно, что достаточно как следует узнать истинный и ложный культы, чтобы принять первый и отвергнуть второй, то было бы желательно, чтобы на земле распространилось всеобщее сомнение и чтобы все народы решили поставить под вопрос истинность своих религий; для наших миссионеров половина дела была бы сделана.

XXXVII. Тот, кто остается верен своей религии только потому, что он был в ней воспитан, имеет столько же оснований гордиться своим христианством или мусульманством, сколько тем, что он не родился слепым или хромым. Это — счастье, а не заслуга.

XXXVIII. Тот, кто умер бы за какую-то религию, сознавая ее ложность, был бы сумасшедшим.

Тот, кто умирает за ложную религию, считая ее истинной, или за истинную религию, не имея доказательств ее истинности,— фанатик.

Истинный мученик тот, кто умирает за истинную религию, имея доказательства ее истинности.

XXXIX. Истинный мученик ждет смерти; фанатик бежит ей навстречу.

XL. Тот, кто, находясь в Мекке, стал бы издеваться над прахом Магомета, разрушать его алтари и смущать целую мечеть, без сомнения был бы посажен на кол, но едва ли был бы канонизирован. Такое рвение ныне уже не в моде. Полиевкт был бы в наши дни просто безумцем.

XLI. Время откровений, чудес и чрезвычайных миссий миновало. Христианство не нуждается более в этих подпорках. Если бы кто-нибудь вздумал разыгрывать среди нас роль Ионы и стал кричать на улицах: “Через три дня Парижа не будет; парижане, покайтесь, покройте себя вретищем и посыпьте пеплом, или через три дня вы погибнете”, то он был тут же схвачен и приведен к судье, который не преминул бы отправить его в сумасшедший дом. Напрасно он взывал бы: “Люди, разве бог любит вас меньше, чем ниневитян? Разве вы виновны меньше их?” Никто не стал бы терять время, отвечая на его вопросы; его сочли бы помешанным, не дожидаясь, когда настанет срок его предсказания.

Илья может вернуться с того света, когда ему будет угодно; люди таковы, что он будет поистине великим чудотворцем, если встретит на этом свете хороший прием.

XLII. Когда народу возвещают какой-нибудь догмат, противоречащий господствующей религии, или что-нибудь противное общественному спокойствию, то пусть провозвестник даже подтверждает свое призвание чудесами — правительство имеет право прибегнуть к мерам крайней строгости, а народ — кричать “Распни его!”. Разве не верх опасности оставлять умы во власти соблазнов обманщика или мечтаний одержимого? Если кровь Иисуса Христа вопияла о мщении евреям, то лишь потому, что, пролив ее, они были глухи к голосу Моисея и пророков, провозгласивших его мессией. Пусть сойдет ангел с небес, пусть он подкрепляет свои слова чудесами,— если он будет проповедовать против закона Иисуса Христа, он должен быть, по мнению Павла, предан анафеме. Значит, не по чудесам следует судить о миссии человека, а по согласию его учения с учением народа, к которому он обращается, в особенности когда истинность учения этого народа доказана.

XLIII. Всякое новшество должно внушать опасения правительству. Даже христианство, самая святая и кроткая из религий, не могло утвердиться, не вызвав некоторых волнений. Первые чада церкви не раз выходили из предписанных им рамок умеренности и терпения. Да будет мне позволено привести здесь несколько отрывков из одного эдикта императора Юлиана; по ним можно превосходно судить о великом уме этого государя-философа и о настроении тогдашних ревнителей христианства.

“Я воображал,— говорит Юлиан,— что начальники галилеян почувствуют, насколько мои приемы отличаются от приемов моего предшественника, и будут сколько-нибудь благодарны мне за это. В его царствование они изнывали в тюрьмах и в ссылке; многие из тех, кого они между собой называют еретиками, были казнены... В мое царствование сосланные были возвращены, заключенные выпущены на волю, изгнанники восстановлены во владении имуществом. Но так велика неугомонность и ярость этих людей, что с тех пор, как они лишились привилегии пожирать друг друга, мучить и своих единоверцев, и приверженцев разрешенной законами религии, они не брезгуют никакими средствами, не упускают ни одного повода для подстрекательства к бунту; они не уважают ни истинного благочестия, ни наших учреждений.