. Что мир возник в результате случайного сочетания атомов? С таким же успехом вы могли бы мне сказать, что “Илиада” Гомера или “Генриада” Вольтера есть результат случайного сочетания букв”. Я бы не решился выступить с подобным рассуждением против атеиста: это сравнение было бы ему только на руку. Согласно законам теории вероятностей, возразил бы мне он, я отнюдь не должен удивляться, что некоторая комбинация осуществляется, раз она возможна и раз трудность ее осуществления компенсируется количеством бросаний. При определенном числе ходов я мог бы с большими шансами побиться об заклад, что выкину сразу сто тысяч шестерок, бросив сто тысяч костей. Если бы мне предложили выбрасыванием букв наудачу воссоздать “Илиаду”, то каково бы ни было конечное число букв, при определенном конечном числе бросаний я имел бы большие шансы на успешный результат; мои шансы стали бы даже бесконечно большими, если бы предоставленное мне число бросаний было бесконечно. Вы готовы согласиться со мной, продолжал бы мой атеист, что материя существует от века и что движение от нее неотделимо. Чтобы ответить вам такой же любезностью, я предположу вместе с вами, что мир не имеет границ, что множество атомов бесконечно и что изумляющий вас порядок вселенной не нарушается нигде. Из этих взаимных уступок следует только то, что возможность случайного образования вселенной крайне мала, но число бросаний бесконечно, то есть что трудность наступления (рассматриваемого события) с избытком компенсируется количеством бросаний. Значит, если что противно разуму, так это предположение, что при вечном движении материи и при вероятном наличии бесконечного числа изумительных сочетаний внутри бесконечного множества возможных комбинаций ни одно из этих изумительных сочетаний не встретилось среди бесконечного множества тех, которые последовательно складывались в материи. И значит, ум должен больше поражаться предполагаемой длительности хаоса, чем реальному возникновению вселенной.

XXII. Я разделяю атеистов на три группы: одни прямо заявляют вам, что бога нет, и действительно так думают; это — настоящие атеисты; другие — их довольно много — не знают, что об этом думать, и охотно бы решили вопрос жребием; это — атеисты-скептики; третьи — и их гораздо больше — хотели бы, чтобы бога не было, они прикидываются убежденными в его небытии и живут так, как если бы они действительно были в этом убеждены; это — фанфароны атеизма. Я ненавижу фанфаронов: они лжецы; я жалею настоящих атеистов: мне кажется, что для них нет утешения; я молю бога за скептиков: им не хватает просвещенности.

XXIII. Деист утверждает бытие бога, бессмертие души и все, что из этого следует; скептик не имеет твердого мнения об этих предметах; атеист отрицает их. Стало быть, у скептика больше мотивов быть добродетельным, чем у атеиста, и меньше, чем у деиста. Без страха перед законом, без соответствующего темперамента и без знания выгод, которые приносит добродетель, честность атеиста была бы лишена основы, а честность скептика имела бы своим основанием быть может.

XXIV. Скептицизм не всем подходит. Он предполагает глубокое и бескорыстное исследование; кто сомневается потому, что не знает оснований достоверности, тот простой невежда. Настоящий скептик тот, кто подсчитал и взвесил основания. Но сделать это не так-то легко. Кто из нас может точно оценить их? Пусть будет представлено сто доказательств одной и той же истины — каждое найдет своих сторонников. У каждого ума свой собственный телескоп. Мне кажется колоссальным возражение, которое на ваш взгляд ничтожно; вы находите легковесным довод, который меня подавляет. Если мы не единодушны в абсолютной оценке, то как нам сговориться насчет относительной весомости? Скажите, сколько нужно моральных доказательств, чтобы уравновесить одно метафизическое заключение? Мои ли очки грешат против истины или ваши? Но если так трудно взвесить основания, если нет ни одного вопроса, в котором нельзя было бы привести доводов “за” и “против”, и притом почти всегда в одинаковом количестве, то почему наши решения так быстры? Откуда у нас этот уверенный тон? Разве мы не убеждались сотни раз, что догматическое самодовольство вызывает возмущение? “Я начинаю ненавидеть правдоподобные вещи,— говорит автор “Опытов” (кн. III, гл XI),— когда мне преподносят их как несомненные; я люблю слова, смягчающие и умеряющие дерзость наших утверждений: пожалуй, отчасти, некоторый, говорят, я думаю и т. п. И если бы мне пришлось воспитывать детей, я так часто влагал бы им в уста вопрошающую, а не категорическую форму ответа — что это значит?, не понимаю, может быть, так ли? — что они скорее выглядели бы учениками и в шестьдесят лет, а не изображали бы профессоров в десять, как они это делают сейчас”.

XXV. Что такое бог? Вот вопрос, который задают детям и на который так трудно ответить философам.

Известно, в каком возрасте надо учить ребенка читать, петь, танцевать, в каком — преподавать ему латынь и геометрию. Только в области религии не считаются с его развитием; едва он начнет понимать, как его уже спрашивают: что такое бог? В одно и то же время и из одних и тех же уст он узнает, что существуют домовые, привидения, оборотни и бог.