| Авторы: |
Дидро Дени |
Беседа с аббатом бартелеми о молитве, боге, душе, будущей жизни и пр.
Д. Дидро
БЕСЕДА С АББАТОМ БАРТЕЛЕМИ О МОЛИТВЕ, БОГЕ, ДУШЕ, БУДУЩЕЙ ЖИЗНИ И ПР.
Дидро. Я полагаю, аббат, что вам не захотелось бы
разговаривать с кем-нибудь, кто никогда не отвечал на
ваши вопросы?
Аббат, Конечно.
Дидро. Ну, а когда вы молитесь, то есть обращаетесь с
речью к богу или деве Марии, какой ответ вы получаете?
Аббат. Я и не жду ответа.
Дидро. Но к чему же тогда разговаривать?
Аббат. Вы ошибаетесь, дорогой философ. Вы смешиваете два
понятия. Молитва — не разговор.
Дидро. Что же это? Монолог?
Аббат. Да, если хотите. Это восхождение нашей души к
богу. Это — излияние чувств перед ним, это —
доказательство и дань нашей любви и нашей благодарности
ему; очень часто это — также просьба, мольба.
Дидро. Но какова цель такой просьбы? Где гарантия ее
выполнения, раз она всегда упорно и неизменно остается
без ответа? Словом, дорогой аббат, ваш бог — это вечное
безмолвие,— так, кажется, сказал Флешье. Вы никогда не
слышите его голоса. Вы напрасно будете взывать к нему:
“Отче! Отче! Сжалься! Прости! Умоляю тебя!..”. Как бы
ваши молитвы ни были пламенны и пылки, умилительны,
трогательны и убедительны, вы никогда даже не узнаете,
дошли ли они до него. Вы никогда не услышите, чтобы этот
милосердный отец, к которому вы так страстно взываете о
помощи, ответил вам: “Дитя мое!” Помните женщину, которую
мы как-то видели в церкви св. Роха распростертой перед
статуей богородицы? Она молилась, плакала, рыдала... Это
раздирало душу. Вы были так растроганы, что подошли и
заговорили с ней.
Аббат. Вспоминаю. Она молилась за свою пятнадцатилетнюю
дочь, которая умирала.
Дидро. И как она молилась и рыдала! Несчастная! Ее скорбь
тронула бы камень. Но каменная богородица даже не повела
бровью, не сдвинулась... по крайней мере, мы этого не
заметили... Ну, а ребенок? Был он спасен?
Аббат. Нет, он умер, и как раз в то самое время, когда
его мать стояла на коленях в церкви.
Дидро. Бог, вероятно, спешил призвать к себе эту молодую
душу. Ему не хватало ангелов.
Аббат. Может быть. Но ее душа, конечно, взошла на небо.
Это было милостью, оказанной ей богом.
Дидро. Кому — ей? Матери?
Аббат. И матери, и девочке — обеим. Разве мы знаем, что
нам нужно? Разве всемогущий бог в своей бесконечной
мудрости не знает лучше нас самих, что является благом
для нас?
Дидро. Почему we он нам этого не скажет? Зачем было
допускать, чтобы эта бедная женщина плакала, рыдала и
корчилась от боли? Вы помните? Это раздирало душу, это
было ужасно. А ведь достаточно было одного слова: “Я
призываю к себе тех, которым оказываю предпочтение.
Возрадуйся поэтому, женщина, вместо того, чтобы
предаваться отчаянию...”
Аббат. Да, это сущая правда. Это именно так.
Дидро. А вот этого-то несчастная мать не допускала и не
понимала. И сколько других матерей находятся в том же
неведении; они предпочитают сохранять своих детей при
себе в этой долине слез, чем видеть, как возносятся они
m` небеса. И когда я говорю: “видеть, как они
возносятся”,— это только слова, способ выражения, так как
мы ровно ничего не видим... Веки закрываются, голос
слабеет и угасает, разум затемняется и исчезает, никакого
больше движения, ничего больше...
Аббат. Для вас, Дидро, смерть действительно является
концом всего.
Дидро. Не вынуждайте меня говорить об этом, аббат. Не
будем заходить так далеко. Хотя я могу с успехом
возразить, рассказав вам известную легенду по поводу
воскрешения Лазаря. “Что ты видел там, после своей
смерти?” — “да ничего, учитель. Там нет ничего”,—
отвечает Лазарь. И Иисус шепчет ему на ухо: “Да, там
ничего нет, но не говори об этом никому”.
Аббат. Это легенда, конечно! Чистейшая легенда!
Дидро. Согласен. Но что касается меня, я признаю только
то, что вижу. О пашей же душе, о ее сущности,
происхождении, о том, что будет с нею после нашей смерти,
и прежде всего о том, действительно ли мы обладаем душой
— так как, в конце концов, я этого не узнаю,— я ничего не
могу утверждать. И мне кажется, что те, кто так легко и
охотно говорят об этих вещах с амвона, знают не больше
меня.
Аббат. Однако если вы отрицаете существование души...
Дидро. Я ничего не отрицаю. Я не знаю.
Аббат. ...тогда вы должны отрицать и существование бога.
Дидро. Нет, это не причина. Но еще раз повторяю, аббат: я
ничего не хочу отрицать. Я всего-навсего несведущий
человек, который, однако, настолько искренен и смел, что
не боится сознаться в своем незнании. Я имею смелость
заявлять: “Я не знаю”. И я замечаю, что мы постоянно
рассуждаем о многих вещах, которых не только не знаем, но
и не можем знать, так как они находятся за пределами
нашего разума. А это обстоятельство, скажем в скобках,
должно бы убедить нас в их бесполезности, ибо все, что
является предметом вечных споров, уже тем самым для нас
бесполезно, как недавно писал Вольтер. И в силу какого-то
рока именно те вещи, о которых всего больше говорят,
менее всего понятны.
БЕСЕДА С АББАТОМ БАРТЕЛЕМИ О МОЛИТВЕ, БОГЕ, ДУШЕ, БУДУЩЕЙ ЖИЗНИ И ПР.
Дидро. Я полагаю, аббат, что вам не захотелось бы
разговаривать с кем-нибудь, кто никогда не отвечал на
ваши вопросы?
Аббат, Конечно.
Дидро. Ну, а когда вы молитесь, то есть обращаетесь с
речью к богу или деве Марии, какой ответ вы получаете?
Аббат. Я и не жду ответа.
Дидро. Но к чему же тогда разговаривать?
Аббат. Вы ошибаетесь, дорогой философ. Вы смешиваете два
понятия. Молитва — не разговор.
Дидро. Что же это? Монолог?
Аббат. Да, если хотите. Это восхождение нашей души к
богу. Это — излияние чувств перед ним, это —
доказательство и дань нашей любви и нашей благодарности
ему; очень часто это — также просьба, мольба.
Дидро. Но какова цель такой просьбы? Где гарантия ее
выполнения, раз она всегда упорно и неизменно остается
без ответа? Словом, дорогой аббат, ваш бог — это вечное
безмолвие,— так, кажется, сказал Флешье. Вы никогда не
слышите его голоса. Вы напрасно будете взывать к нему:
“Отче! Отче! Сжалься! Прости! Умоляю тебя!..”. Как бы
ваши молитвы ни были пламенны и пылки, умилительны,
трогательны и убедительны, вы никогда даже не узнаете,
дошли ли они до него. Вы никогда не услышите, чтобы этот
милосердный отец, к которому вы так страстно взываете о
помощи, ответил вам: “Дитя мое!” Помните женщину, которую
мы как-то видели в церкви св. Роха распростертой перед
статуей богородицы? Она молилась, плакала, рыдала... Это
раздирало душу. Вы были так растроганы, что подошли и
заговорили с ней.
Аббат. Вспоминаю. Она молилась за свою пятнадцатилетнюю
дочь, которая умирала.
Дидро. И как она молилась и рыдала! Несчастная! Ее скорбь
тронула бы камень. Но каменная богородица даже не повела
бровью, не сдвинулась... по крайней мере, мы этого не
заметили... Ну, а ребенок? Был он спасен?
Аббат. Нет, он умер, и как раз в то самое время, когда
его мать стояла на коленях в церкви.
Дидро. Бог, вероятно, спешил призвать к себе эту молодую
душу. Ему не хватало ангелов.
Аббат. Может быть. Но ее душа, конечно, взошла на небо.
Это было милостью, оказанной ей богом.
Дидро. Кому — ей? Матери?
Аббат. И матери, и девочке — обеим. Разве мы знаем, что
нам нужно? Разве всемогущий бог в своей бесконечной
мудрости не знает лучше нас самих, что является благом
для нас?
Дидро. Почему we он нам этого не скажет? Зачем было
допускать, чтобы эта бедная женщина плакала, рыдала и
корчилась от боли? Вы помните? Это раздирало душу, это
было ужасно. А ведь достаточно было одного слова: “Я
призываю к себе тех, которым оказываю предпочтение.
Возрадуйся поэтому, женщина, вместо того, чтобы
предаваться отчаянию...”
Аббат. Да, это сущая правда. Это именно так.
Дидро. А вот этого-то несчастная мать не допускала и не
понимала. И сколько других матерей находятся в том же
неведении; они предпочитают сохранять своих детей при
себе в этой долине слез, чем видеть, как возносятся они
m` небеса. И когда я говорю: “видеть, как они
возносятся”,— это только слова, способ выражения, так как
мы ровно ничего не видим... Веки закрываются, голос
слабеет и угасает, разум затемняется и исчезает, никакого
больше движения, ничего больше...
Аббат. Для вас, Дидро, смерть действительно является
концом всего.
Дидро. Не вынуждайте меня говорить об этом, аббат. Не
будем заходить так далеко. Хотя я могу с успехом
возразить, рассказав вам известную легенду по поводу
воскрешения Лазаря. “Что ты видел там, после своей
смерти?” — “да ничего, учитель. Там нет ничего”,—
отвечает Лазарь. И Иисус шепчет ему на ухо: “Да, там
ничего нет, но не говори об этом никому”.
Аббат. Это легенда, конечно! Чистейшая легенда!
Дидро. Согласен. Но что касается меня, я признаю только
то, что вижу. О пашей же душе, о ее сущности,
происхождении, о том, что будет с нею после нашей смерти,
и прежде всего о том, действительно ли мы обладаем душой
— так как, в конце концов, я этого не узнаю,— я ничего не
могу утверждать. И мне кажется, что те, кто так легко и
охотно говорят об этих вещах с амвона, знают не больше
меня.
Аббат. Однако если вы отрицаете существование души...
Дидро. Я ничего не отрицаю. Я не знаю.
Аббат. ...тогда вы должны отрицать и существование бога.
Дидро. Нет, это не причина. Но еще раз повторяю, аббат: я
ничего не хочу отрицать. Я всего-навсего несведущий
человек, который, однако, настолько искренен и смел, что
не боится сознаться в своем незнании. Я имею смелость
заявлять: “Я не знаю”. И я замечаю, что мы постоянно
рассуждаем о многих вещах, которых не только не знаем, но
и не можем знать, так как они находятся за пределами
нашего разума. А это обстоятельство, скажем в скобках,
должно бы убедить нас в их бесполезности, ибо все, что
является предметом вечных споров, уже тем самым для нас
бесполезно, как недавно писал Вольтер. И в силу какого-то
рока именно те вещи, о которых всего больше говорят,
менее всего понятны.
|
|