«Литература» и пресса всего менее могут соблазнить нас быть высокого
мнения о «духе» нашего времени: миллионы спиритов и христианство с
гимнастическими упражнениями, ужасающими по своему безобразию,
характерному для всех английских изобретений, дают нам лучшие точки
зрения.
{14}
Европейский пессимизм еще только при своем начале —
свидетельство против него самого: — в нем еще нет той необычайной,
исполненной тоски и стремления неподвижности взора, отражающего
Ничто, которую он имел когда-то в Индии; в нем еще слишком много
«деланного», а не «соделавшегося», слишком много пессимизма
ученых и поэтов; мне кажется, что добрая часть в нем придумана и
присочинена; «создана», но не есть «первооснова».

32

Критика бывшего до сих пор пессимизма. Отклонение
эвдемонологических точек зрения как окончательного сведения к
вопросу: какой это имеет смысл? — Редукция омрачения.
Наш пессимизм: мир не имеет всей той ценности, которую мы в нем
полагали, — сама наша вера так повысила наши стремления к
познанию, что мы не можем теперь не высказать этого. Прежде всего он
является таким образом менее ценным: таким мы ощущаем его
ближайшим образом, — только в этом смысле мы пессимисты, то есть
поскольку мы твердо решили без всяких изворотов признаться себе в
этой переоценке и перестать на старый лад успокаивать себя разными
песнями и лгать себе всякую всячину.
Именно этим путем мы обретаем тот пафос, который влечет нас на
поиски новых ценностей. In summa: мир имеет, быть может,
несравненно большую ценность, чем мы полагали — мы должны
убедиться в наивности наших идеалов и открыть, что мы, быть может, в
сознании, что даем миру наивысшее истолкование, не придали нашему
человеческому существованию даже и умеренно соответствующей ему
ценности.
Что было обожествлено? — Инстинкты ценности, господствовавшие в
общине (то, что делало возможным ее дальнейшее существование).
Что было оклеветано? — То, что обособляло высших людей от
низших, стремления, разверзающие пропасти.

33

Причины появления пессимизма:
1) то, что самые могущественные и чреватые будущим инстинкты
жизни до сих пор были оклеветаны, вследствие чего над жизнью
нависло проклятие;
2) то, что возрастающая храбрость и все более смелое недоверие
человека постигают неотделимость этих инстинктов от жизни и
становятся лицом к лицу с жизнью;
3) то, что процветают только посредственности, вовсе не сознающие
этого конфликта, что более одаренные, напротив, вырождаются, и как
продукт вырождения восстанавливают против себя, — что, с другой
стороны, посредственность, выставляя себя как цель и смысл жизни,
вызывает негодование ( — что никто не может больше ответить на
вопрос: «зачем?»);
4) то, что измельчание, чувствительность к страданию, беспокойство,
торопливость, суета постоянно возрастают, что представление себе
всей этой сутолоки, так называемой "Цивилизации", становится все
легче, что единичные личности перед лицом этой ужасающей машины
приходят в уныние и покоряются.

34

Современный пессимизм есть выражение современного мира, — не
мира и бытия вообще.
{15}
35

«Преобладание страдания над удовольствием» или обратное
(гедонизм): оба эти учения уже сами по себе указуют путь к нигилизму...
Ибо здесь в обоих случаях не предполагается какого-либо иного
последнего смысла, кроме явления удовольствия или неудовольствия.
Но так говорит порода людей, уже не решающаяся более утверждать
некую волю, намерение или смысл, — для всякого более здорового
рода людей вся ценность жизни не определяется одною лишь мерою
этих второстепенных явлений. Возможен был бы перевес страдания — и
несмотря на это — могучая воля, утверждение жизни, потребность в
этом перевесе.
«Не стоит жить»; «покорность»; «какую цель имеют эти слезы?» — вот
бессильный и сентиментальный образ мышления. «Un monstre gai vaut
mieux gu'un sentimental ennuyeux».

36

Нигилист-философ убежден, что все совершающееся —
бессмысленно и напрасно; между тем не должно быть бессмысленному
и напрасному бытию. Но откуда это «не должно»? Откуда берется этот
«смысл», эта мера? — В сущности нигилист полагает, что лицезрение
такого бесполезного, бесплодного бытия должно приводить философа в
состояние неудовлетворенности, вызывать в нем чувство душевной
пустоты и отчаяния. Такой вывод противоречит нашей утонченнейшей
чувствительности, как философов. Это сводится в конце концов к
следующей нелепой оценке: характер бытия должен доставлять
удовольствие философу, раз это бытие желает быть таковым по праву...
Однако легко понять, что в пределах совершающегося удовольствие
и неудовольствие могут иметь лишь смысл средств, — не говоря уже о
том, что неизвестно еще, можем ли мы вообще усматривать «смысл»,
«цель», и не остается ли для нас неразрешимым вопрос о «бессмыслии»
и о противоположности ему.