Скачать 69.53 Кбайт
Посторонний
Священник, как видно, тоже был
натренирован в этой игре: он, не моргая, смотрел на меня. И голос
у него не задрожал, когда он сказал мне:
- Неужели у вас нет никакой надежды? Неужели вы думаете, что
умрете весь?
[80]
- Да, - ответил я.
Тогда он опустил голову и снова сел. Он сказал, что ему жаль
меня. Он считает, что такая мысль нестерпима для человека. Но я
чувствовал только то, что он начинает мне надоедать. Я в свою
nweped| отвернулся от него, отошел к окошку и встал под ним,
прислонившись плечом к стене. Не очень-то прислушиваясь к его
словам, я все-таки заметил, что он опять принялся вопрошать меня.
Он говорил тревожно, настойчиво. Я понял, что он взволнован, и
стал тогда слушать более внимательно.
Он выразил уверенность, что мое прошение о помиловании будет
удовлетворено, но ведь я несу бремя великого греха, и мне
необходимо сбросить эту ношу. По его мнению, суд человеческий -
ничто, а суд божий - все. Я заметил, что именно суд человеческий
вынес мне смертный приговор. Но священник ответил, что сей суд не
смыл греха с моей совести. Я сказал, что о грехах на суде речи не
было. Мне только объявили, что я преступник. И, как преступник, я
расплачиваюсь за свое преступление, а больше от меня требовать
нечего. Он снова встал, и я тогда подумал: хочет подвигаться, но в
такой тесноте выбора нет - или сиди, или стой.
Я стоял, уставившись в пол. Духовник сделал шаг, как будто
хотел подойти ко мне, и остановился в нерешительности. Он смотрел
на небо, видневшееся за решеткой окна.
- Вы ошибаетесь, сын мой, - сказал он, - от вас можно
потребовать больше. Может быть, с вас и потребуют.
- А что именно?
- Могут потребовать, чтобы вы увидели.
- Что я должен увидеть?
Он посмотрел вокруг и ответил с глубокой и такой неожиданной
усталостью в голосе:
- Я знаю, эти камни источают скорбь. Я никогда не мог смотреть
на них без мучительной тоски. Но я знаю, сердцем знаю, что даже
самые жалкие из вас видели, как во мраке темницы вставал перед
ними лик божий. Вот с вас и требует господь, чтобы вы увидели его.
Я немного взволновался. Сказал, что уже много месяцев смотрю
на эти стены. Нет ничего и никого на свете более знакомого для
меня. Может быть, когда-то, уже давно, я искал тут чей-то лик. Но
он снял как солнце, горел пламенем желания: это было лицо Мари.
Напрасно я искал его. Теперь все кончено. И во всяком случае, я не
видел ничего, что возникало бы из скорби, источаемой этими
камнями.
Священник посмотрел на меня с какой-то печалью. Я прислонился
спиной к стене, и свет падал мне на лоб. Священник что-то сказал,
я не расслышал слов, а потом он очень быстро спросил, можно ли ему
обнять меня.
- Нет! - ответил я.
Он повернулся и, подойдя к стене, медленно провел по ней
ладонью.
[81]
- Неужели вы так любите эту землю? - сказал он вполголоса.
Я ничего не ответил.
Довольно долго он стоял лицом к стене. Его присутствие было
мне тягостно, раздражало меня. Я хотел было сказать ему, чтобы он
ушел, оставил меня в покое, но вдруг он повернулся ко мне и как-то
исступленно воскликнул:
- Нет, я не могу этому поверить! Я убежден, что вам случалось
желать вечной жизни.
Я ответил, что, разумеется, случалось, но в таком желании
столько же смысла, сколько в желании вдруг разбогатеть, или
плавать очень быстро, или стать красавцем. Все это мечтания одного
порядка. Но священник остановил меня: ему вздумалось узнать, какой
я представляю себе загробную жизнь. Тогда я крикнул ему:
- Такой, чтобы в ней я мог вспоминать земную жизнь!
И тотчас я сказал, что с меня хватит этих разговоров. Он еще
хотел было потолковать о боге, но я подошел к нему и в последний
p`g попытался объяснить, что у меня осталось очень мало времени и
я не желаю тратить его на бога. Он попробовал переменить тему
разговора - спросил, почему я называю его "господин кюре", а не
"отец мой". У меня не выдержали нервы, я ответил, что он не мой
отец, он в другом лагере.
- Нет, сын мой, - сказал он, положив мне руку на плечо. - Я с
вами, с вами. Но вы не видите этого, потому что у вас слепое
сердце. Я буду молиться за вас.
И тогда, не знаю почему, у меня что-то оборвалось внутри. Я
заорал во все горло, стал оскорблять его, я требовал, чтобы он не
смел за меня молиться. Я схватил его за ворот. В порывах
негодования и злобной радости я изливал на него то, что
всколыхнулось на дне души моей. Как он уверен в своих небесах!
Скажите на милость! А ведь все небесные блаженства не стоят одного-
единственного волоска женщины. Он даже не может считать себя
живым, потому что он живой мертвец. У меня вот как будто нет
ничего за душой. Но я-то хоть уверен в себе, во всем уверен, куда
больше, чем он, - уверен, что я еще живу и что скоро придет ко мне
смерть. Да, вот только в этом я и уверен.
натренирован в этой игре: он, не моргая, смотрел на меня. И голос
у него не задрожал, когда он сказал мне:
- Неужели у вас нет никакой надежды? Неужели вы думаете, что
умрете весь?
[80]
- Да, - ответил я.
Тогда он опустил голову и снова сел. Он сказал, что ему жаль
меня. Он считает, что такая мысль нестерпима для человека. Но я
чувствовал только то, что он начинает мне надоедать. Я в свою
nweped| отвернулся от него, отошел к окошку и встал под ним,
прислонившись плечом к стене. Не очень-то прислушиваясь к его
словам, я все-таки заметил, что он опять принялся вопрошать меня.
Он говорил тревожно, настойчиво. Я понял, что он взволнован, и
стал тогда слушать более внимательно.
Он выразил уверенность, что мое прошение о помиловании будет
удовлетворено, но ведь я несу бремя великого греха, и мне
необходимо сбросить эту ношу. По его мнению, суд человеческий -
ничто, а суд божий - все. Я заметил, что именно суд человеческий
вынес мне смертный приговор. Но священник ответил, что сей суд не
смыл греха с моей совести. Я сказал, что о грехах на суде речи не
было. Мне только объявили, что я преступник. И, как преступник, я
расплачиваюсь за свое преступление, а больше от меня требовать
нечего. Он снова встал, и я тогда подумал: хочет подвигаться, но в
такой тесноте выбора нет - или сиди, или стой.
Я стоял, уставившись в пол. Духовник сделал шаг, как будто
хотел подойти ко мне, и остановился в нерешительности. Он смотрел
на небо, видневшееся за решеткой окна.
- Вы ошибаетесь, сын мой, - сказал он, - от вас можно
потребовать больше. Может быть, с вас и потребуют.
- А что именно?
- Могут потребовать, чтобы вы увидели.
- Что я должен увидеть?
Он посмотрел вокруг и ответил с глубокой и такой неожиданной
усталостью в голосе:
- Я знаю, эти камни источают скорбь. Я никогда не мог смотреть
на них без мучительной тоски. Но я знаю, сердцем знаю, что даже
самые жалкие из вас видели, как во мраке темницы вставал перед
ними лик божий. Вот с вас и требует господь, чтобы вы увидели его.
Я немного взволновался. Сказал, что уже много месяцев смотрю
на эти стены. Нет ничего и никого на свете более знакомого для
меня. Может быть, когда-то, уже давно, я искал тут чей-то лик. Но
он снял как солнце, горел пламенем желания: это было лицо Мари.
Напрасно я искал его. Теперь все кончено. И во всяком случае, я не
видел ничего, что возникало бы из скорби, источаемой этими
камнями.
Священник посмотрел на меня с какой-то печалью. Я прислонился
спиной к стене, и свет падал мне на лоб. Священник что-то сказал,
я не расслышал слов, а потом он очень быстро спросил, можно ли ему
обнять меня.
- Нет! - ответил я.
Он повернулся и, подойдя к стене, медленно провел по ней
ладонью.
[81]
- Неужели вы так любите эту землю? - сказал он вполголоса.
Я ничего не ответил.
Довольно долго он стоял лицом к стене. Его присутствие было
мне тягостно, раздражало меня. Я хотел было сказать ему, чтобы он
ушел, оставил меня в покое, но вдруг он повернулся ко мне и как-то
исступленно воскликнул:
- Нет, я не могу этому поверить! Я убежден, что вам случалось
желать вечной жизни.
Я ответил, что, разумеется, случалось, но в таком желании
столько же смысла, сколько в желании вдруг разбогатеть, или
плавать очень быстро, или стать красавцем. Все это мечтания одного
порядка. Но священник остановил меня: ему вздумалось узнать, какой
я представляю себе загробную жизнь. Тогда я крикнул ему:
- Такой, чтобы в ней я мог вспоминать земную жизнь!
И тотчас я сказал, что с меня хватит этих разговоров. Он еще
хотел было потолковать о боге, но я подошел к нему и в последний
p`g попытался объяснить, что у меня осталось очень мало времени и
я не желаю тратить его на бога. Он попробовал переменить тему
разговора - спросил, почему я называю его "господин кюре", а не
"отец мой". У меня не выдержали нервы, я ответил, что он не мой
отец, он в другом лагере.
- Нет, сын мой, - сказал он, положив мне руку на плечо. - Я с
вами, с вами. Но вы не видите этого, потому что у вас слепое
сердце. Я буду молиться за вас.
И тогда, не знаю почему, у меня что-то оборвалось внутри. Я
заорал во все горло, стал оскорблять его, я требовал, чтобы он не
смел за меня молиться. Я схватил его за ворот. В порывах
негодования и злобной радости я изливал на него то, что
всколыхнулось на дне души моей. Как он уверен в своих небесах!
Скажите на милость! А ведь все небесные блаженства не стоят одного-
единственного волоска женщины. Он даже не может считать себя
живым, потому что он живой мертвец. У меня вот как будто нет
ничего за душой. Но я-то хоть уверен в себе, во всем уверен, куда
больше, чем он, - уверен, что я еще живу и что скоро придет ко мне
смерть. Да, вот только в этом я и уверен.
|
|