Скачать 69.53 Кбайт
Посторонний
Мне кажется,
это было уважение. Жандармы стали очень деликатны со мной. Адвокат
положил свою ладонь на мою руку. Я больше ни о чем не думал. Но
председатель суда спросил, не хочу ли я что-нибудь добавить. Я
подумал и сказал: "Нет". И тогда меня увели.
V
Я в третий раз отказался принять священника. Мне нечего ему
сказать, я не хочу с ним говорить, я и без того очень скоро его
увижу. Сейчас меня интересует другое: как избежать механиче-
[75]
ского хода событий, узнать, есть ли выход из неизбежного. Меня
oepebekh в другую камеру. Теперь, когда я лежу на койке, то вижу
небо, одно лишь небо. И время провожу в том, что созерцаю, как на
светлом его лике постепенно меркнут краски и день сменяется ночью.
Ложусь, подкладываю руки под голову и жду. Не знаю, сколько раз я
задавался вопросом, бывали ли случаи, когда смертники ускользали
от неумолимого механизма, исчезали раньше казни, прорвав
полицейские кордоны. Я корил себя за то, что не обращал прежде
внимания на рассказы о казнях. Следовало интересоваться этим
вопросом. Никогда не знаешь, что может с тобой случиться. Как и
все, я читал в газетах отчеты репортеров. Но несомненно,
существуют работы, специально посвященные казням, а меня никогда
не тянуло заглянуть в эти книги. Быть может, там я нашел бы
рассказы о побегах. Быть может, я узнал бы, что хоть в одном
случае колесо остановилось, и один раз, хотя бы один только раз,
случай и удача что-то изменили в его назначенном,
предустановленном движении. Один раз! В известном смысле мне этого
было бы достаточно. Мое сердце довершило бы остальное. Газеты
часто писали о долге преступников перед обществом, о том, что
смертная казнь - это уплата долга. Но такие тирады ничего не
говорят воображению. То ли дело возможность бегства, возможность
нарушить установленный ритуал, совершить безумный поступок,
который даст всяческие надежды. Разумеется, надежды особого
порядка: надежды на то, что тебя схватят и прикончат на углу улицы
или всадят тебе на бегу пулю в затылок. Но по зрелом размышлении
такая роскошь была для меня совершенно недоступна - механизм казни
не выпустит меня.
При всем желании я не мог согласиться с наглой неизбежностью.
Ведь существовало такое нелепое несоответствие между приговором,
обосновавшим ее, и невозмутимым действием механизма казни с того
момента, как суд вынес решение. То, что приговор был зачитан но в
пять часов вечера, а в восьмом часу, что он мог быть совсем
другим, что его вынесли податливые, угодливые люди да еще приплели
к нему французский народ (понятие расплывчатое и имеющее к данному
случаю такое же отношение, как немецкий или китайский народ) - все
это, по-моему, в значительной мере лишало серьезности подобное
решение. Однако я должен был признать, что с той секунды, как оно
было принято, последствия его стали столь же несомненны, столь же
серьезны, как наличие тюремной стены, вдоль которой я вытягивался,
лежа на койке.
В эти часы мне вспоминалась история с моим отцом, о которой
мне рассказывала мама. Я его не знал. И из всего, что я слышал о
нем, пожалуй, точнее всего был мамин рассказ: оказывается, отец
ходил смотреть на казнь какого-то убийцы. Ему становилось плохо
при одной мысли об этом зрелище. Но все-таки он пошел, а когда
вернулся домой, его рвало почти все утро. После этого рассказа я
почувствовал некоторое отвращение к отцу. Однако
[76]
теперь я понимал его: ведь это было так естественно. Как же я не
знал, что нет ничего важнее смертной казни и что, в общем, это
единственно интересное для человека зрелище. Если я когда-нибудь
выйду из тюрьмы, то непременно буду ходить смотреть, как отрубают
людям головы. Впрочем, напрасно я думал о такой возможности,
напрасно представлял себе, что вот меня выпустили на свободу, и я
на рассвете стою за кордоном полицейских, так сказать, по другую
сторону, и гляжу на казнь, а потом меня рвет от такого зрелища, -
от этих мыслей радость ядовитой волной переполняла мое сердце.
Право, все это было сущее безрассудство: тотчас же меня охватывал
холод, такой ужасный холод, что я весь съеживался, дрожал под
одеялом и стучал зубами, не в силах от этого удержаться.
Но ведь нельзя же всегда быть рассудительным. Иногда я
qnqr`bkk проекты законов, перестраивал уголовный кодекс. Я
полагал, что очень важно оставить приговоренному некоторый шанс на
спасение. В одном-единственном случае на тысячу - этого было бы
достаточно - это уладило бы очень многое. Так мне казалось. Можно
было бы найти химическое соединение, которое убивало бы пациента
(я так и говорил мысленно: "Пациента") в девяти случаях из десяти.
Пациенту это было бы известно (условие обязательное). Ведь
хорошенько поразмыслив и глядя на вещи спокойно, я приходил к
выводу, что гильотина плоха тем, что ее нож не оставляет никакого
шанса, совершенно никакого.
это было уважение. Жандармы стали очень деликатны со мной. Адвокат
положил свою ладонь на мою руку. Я больше ни о чем не думал. Но
председатель суда спросил, не хочу ли я что-нибудь добавить. Я
подумал и сказал: "Нет". И тогда меня увели.
V
Я в третий раз отказался принять священника. Мне нечего ему
сказать, я не хочу с ним говорить, я и без того очень скоро его
увижу. Сейчас меня интересует другое: как избежать механиче-
[75]
ского хода событий, узнать, есть ли выход из неизбежного. Меня
oepebekh в другую камеру. Теперь, когда я лежу на койке, то вижу
небо, одно лишь небо. И время провожу в том, что созерцаю, как на
светлом его лике постепенно меркнут краски и день сменяется ночью.
Ложусь, подкладываю руки под голову и жду. Не знаю, сколько раз я
задавался вопросом, бывали ли случаи, когда смертники ускользали
от неумолимого механизма, исчезали раньше казни, прорвав
полицейские кордоны. Я корил себя за то, что не обращал прежде
внимания на рассказы о казнях. Следовало интересоваться этим
вопросом. Никогда не знаешь, что может с тобой случиться. Как и
все, я читал в газетах отчеты репортеров. Но несомненно,
существуют работы, специально посвященные казням, а меня никогда
не тянуло заглянуть в эти книги. Быть может, там я нашел бы
рассказы о побегах. Быть может, я узнал бы, что хоть в одном
случае колесо остановилось, и один раз, хотя бы один только раз,
случай и удача что-то изменили в его назначенном,
предустановленном движении. Один раз! В известном смысле мне этого
было бы достаточно. Мое сердце довершило бы остальное. Газеты
часто писали о долге преступников перед обществом, о том, что
смертная казнь - это уплата долга. Но такие тирады ничего не
говорят воображению. То ли дело возможность бегства, возможность
нарушить установленный ритуал, совершить безумный поступок,
который даст всяческие надежды. Разумеется, надежды особого
порядка: надежды на то, что тебя схватят и прикончат на углу улицы
или всадят тебе на бегу пулю в затылок. Но по зрелом размышлении
такая роскошь была для меня совершенно недоступна - механизм казни
не выпустит меня.
При всем желании я не мог согласиться с наглой неизбежностью.
Ведь существовало такое нелепое несоответствие между приговором,
обосновавшим ее, и невозмутимым действием механизма казни с того
момента, как суд вынес решение. То, что приговор был зачитан но в
пять часов вечера, а в восьмом часу, что он мог быть совсем
другим, что его вынесли податливые, угодливые люди да еще приплели
к нему французский народ (понятие расплывчатое и имеющее к данному
случаю такое же отношение, как немецкий или китайский народ) - все
это, по-моему, в значительной мере лишало серьезности подобное
решение. Однако я должен был признать, что с той секунды, как оно
было принято, последствия его стали столь же несомненны, столь же
серьезны, как наличие тюремной стены, вдоль которой я вытягивался,
лежа на койке.
В эти часы мне вспоминалась история с моим отцом, о которой
мне рассказывала мама. Я его не знал. И из всего, что я слышал о
нем, пожалуй, точнее всего был мамин рассказ: оказывается, отец
ходил смотреть на казнь какого-то убийцы. Ему становилось плохо
при одной мысли об этом зрелище. Но все-таки он пошел, а когда
вернулся домой, его рвало почти все утро. После этого рассказа я
почувствовал некоторое отвращение к отцу. Однако
[76]
теперь я понимал его: ведь это было так естественно. Как же я не
знал, что нет ничего важнее смертной казни и что, в общем, это
единственно интересное для человека зрелище. Если я когда-нибудь
выйду из тюрьмы, то непременно буду ходить смотреть, как отрубают
людям головы. Впрочем, напрасно я думал о такой возможности,
напрасно представлял себе, что вот меня выпустили на свободу, и я
на рассвете стою за кордоном полицейских, так сказать, по другую
сторону, и гляжу на казнь, а потом меня рвет от такого зрелища, -
от этих мыслей радость ядовитой волной переполняла мое сердце.
Право, все это было сущее безрассудство: тотчас же меня охватывал
холод, такой ужасный холод, что я весь съеживался, дрожал под
одеялом и стучал зубами, не в силах от этого удержаться.
Но ведь нельзя же всегда быть рассудительным. Иногда я
qnqr`bkk проекты законов, перестраивал уголовный кодекс. Я
полагал, что очень важно оставить приговоренному некоторый шанс на
спасение. В одном-единственном случае на тысячу - этого было бы
достаточно - это уладило бы очень многое. Так мне казалось. Можно
было бы найти химическое соединение, которое убивало бы пациента
(я так и говорил мысленно: "Пациента") в девяти случаях из десяти.
Пациенту это было бы известно (условие обязательное). Ведь
хорошенько поразмыслив и глядя на вещи спокойно, я приходил к
выводу, что гильотина плоха тем, что ее нож не оставляет никакого
шанса, совершенно никакого.
|
|