Скачать 69.53 Кбайт
Посторонний
Вы, я вижу, человек понятливый. Не то, что другие.
Но в конце концов, они сами облегчают себя.
И после этих слов надзиратель ушел.
Мучился я еще из-за сигарет. Когда я поступил в тюрьму, у меня
отобрали пояс, шнурки от ботинок, галстук и все, что было в
карманах, в том числе и сигареты. Когда меня привели в камеру, я
попросил, чтобы мне отдали сигареты. Мне ответили, что это
запрещено. В первые дни было очень трудно. Пожалуй, без курева
было тяжелее всего. Я сосал щепки, которые отрывал от топчана.
Целые дни ходил по камере, и меня тошнило. Я не понимал, почему
нам не дозволяется курить, ведь от этого никому зла не будет.
Позднее я понял, что это тоже делается в наказание. Но к тому
времени я уже отвык от курения, и это не было для меня карой.
Да, пришлось перенести некоторые неприятности, но я не был
очень уж несчастным. Важнее всего, скажу еще раз, было убить
время. Но с тех пор, как я научился вспоминать, я уже не скучал.
Иногда я вспоминал свою спальню: воображал, как выхожу из одного
угла и, пройдя по комнате, возвращаюсь обратно; я перебирал в уме
все, что встретил на своем пути. Вначале я быстро справлялся с
этим. Но с каждым разом путешествие занимало все больше времени. Я
вспоминал не только шкаф, стол пли полочку, но все вещи,
находившиеся там, и каждую вещь рисовал себе во всех подробностях:
цвет и материал, узор инкрустации, трещинку, выщербленный край.
Всячески старался не потерять нить своей инвентаризации, не забыть
ни одного предмета. Через несколько недель я уже мог часами
описывать все, что было в моей спальне. Чем больше я думал над
этим, тем больше позабытых или находившихся в пренебрежении вещей
всплывало в моей памяти. И тогда я понял, что человек, проживший
на свете хотя бы один день, мог бы без труда провести в тюрьме сто
лет. У него хватило бы воспоминаний для того, чтобы не скучать. В
известном смысле это было благодетельно.
На помощь приходил также сон. Вначале я плохо спал по ночам, а
днем совсем не ложился. Но постепенно я стал лучше спать ночью и
мог спать днем. Признаться, в последние месяцы я спал по
шестнадцати, по восемнадцати часов в сутки. Значит, оставалось еще
как-то убивать время в течение шести часов, но этому помогали
арестантские трапезы, удовлетворение естественных потребностей и
история одного чеха.
Под тюфяком, положенным на топчан, я нашел прилепившийся к
нему обрывок старой газеты, пожелтевший и прозрачный клочок. Там
напечатан был случай из уголовной хроники; начала заметки не было,
но, по-видимому, дело происходило в Чехосло-
[60]
вакии. Некий чех уехал из своей деревни, надеясь нажить себе
состояние. Он действительно стал богатым и через двадцать пять лет
вернулся на родину с женой и ребенком. Его мать и сестра содержали
b родной деревне гостиницу. Желая сделать им приятный сюрприз, он,
оставив жену и ребенка в другой гостинице, явился к матери. Она не
узнала сына. Шутки ради он вздумал спять номер. Он показал свои
деньги. Ночью мать и сестра убили его молотком и, ограбив, бросили
тело в реку. Утром пришла жена и, ничего не зная, открыла, кто у
них остановился. Мать повесилась, сестра бросилась в колодец. Эту
историю я перечитывал тысячи раз. С одной стороны, она была
невероятна. С другой - естественна. Во всяком случае, я считал,
что этот чех в какой-то степени получил по заслугам: зачем было
ломать комедию?
Долгие часы сна, воспоминания, чтения газетной заметки,
чередование света и мрака - так время и шло. Я слышал, что в конце
концов в тюрьме теряется понятие о времени. Но я не очень-то
понимал, что это значит. Я ведь не представлял себе, какими
длинными и вместе с тем короткими могут быть дни. Тянется-тянется
день, и не заметишь, как он сливается с другим днем. И названия их
теряются. "Вчера" и "завтра" - только эти слова имели для меня
смысл.
Однажды сторож сказал мне, что я сижу в тюрьме уже пять
месяцев, я поверил, но осознать этого не мог. Для меня тянется все
один и тот же день, хлынувший в мою камеру и заставлявший меня
делать одно и то же. Когда сторож ушел, я посмотрел на себя в
донышко своего жестяного котелка. Мне показалось, что мое
отражение оставалось серьезным, даже когда я пытался улыбнуться
ему. Я покачал котелок перед собой. Улыбнулся, лицо мое сохраняло
суровое и грустное выражение. День был на исходе, наступал час, о
котором мне не хочется говорить, - час безымянный, когда из всех
этажей тюрьмы поднимался вечерний шум и вслед за ним - тишина. Я
подошел ближе к высоко прорезанному окошечку и при последних
отблесках света еще раз посмотрел на свое отражение. Оно по-
прежнему казалось серьезным, оно, несомненно, таким и было в эту
минуту. Как раз тут я впервые за несколько месяцев ясно услышал
свой голос. Я узнал в нем тот самый голос, который уже много дней
звучал в моих ушах, и понял, что все это время я вслух
разговаривал сам с собой.
Но в конце концов, они сами облегчают себя.
И после этих слов надзиратель ушел.
Мучился я еще из-за сигарет. Когда я поступил в тюрьму, у меня
отобрали пояс, шнурки от ботинок, галстук и все, что было в
карманах, в том числе и сигареты. Когда меня привели в камеру, я
попросил, чтобы мне отдали сигареты. Мне ответили, что это
запрещено. В первые дни было очень трудно. Пожалуй, без курева
было тяжелее всего. Я сосал щепки, которые отрывал от топчана.
Целые дни ходил по камере, и меня тошнило. Я не понимал, почему
нам не дозволяется курить, ведь от этого никому зла не будет.
Позднее я понял, что это тоже делается в наказание. Но к тому
времени я уже отвык от курения, и это не было для меня карой.
Да, пришлось перенести некоторые неприятности, но я не был
очень уж несчастным. Важнее всего, скажу еще раз, было убить
время. Но с тех пор, как я научился вспоминать, я уже не скучал.
Иногда я вспоминал свою спальню: воображал, как выхожу из одного
угла и, пройдя по комнате, возвращаюсь обратно; я перебирал в уме
все, что встретил на своем пути. Вначале я быстро справлялся с
этим. Но с каждым разом путешествие занимало все больше времени. Я
вспоминал не только шкаф, стол пли полочку, но все вещи,
находившиеся там, и каждую вещь рисовал себе во всех подробностях:
цвет и материал, узор инкрустации, трещинку, выщербленный край.
Всячески старался не потерять нить своей инвентаризации, не забыть
ни одного предмета. Через несколько недель я уже мог часами
описывать все, что было в моей спальне. Чем больше я думал над
этим, тем больше позабытых или находившихся в пренебрежении вещей
всплывало в моей памяти. И тогда я понял, что человек, проживший
на свете хотя бы один день, мог бы без труда провести в тюрьме сто
лет. У него хватило бы воспоминаний для того, чтобы не скучать. В
известном смысле это было благодетельно.
На помощь приходил также сон. Вначале я плохо спал по ночам, а
днем совсем не ложился. Но постепенно я стал лучше спать ночью и
мог спать днем. Признаться, в последние месяцы я спал по
шестнадцати, по восемнадцати часов в сутки. Значит, оставалось еще
как-то убивать время в течение шести часов, но этому помогали
арестантские трапезы, удовлетворение естественных потребностей и
история одного чеха.
Под тюфяком, положенным на топчан, я нашел прилепившийся к
нему обрывок старой газеты, пожелтевший и прозрачный клочок. Там
напечатан был случай из уголовной хроники; начала заметки не было,
но, по-видимому, дело происходило в Чехосло-
[60]
вакии. Некий чех уехал из своей деревни, надеясь нажить себе
состояние. Он действительно стал богатым и через двадцать пять лет
вернулся на родину с женой и ребенком. Его мать и сестра содержали
b родной деревне гостиницу. Желая сделать им приятный сюрприз, он,
оставив жену и ребенка в другой гостинице, явился к матери. Она не
узнала сына. Шутки ради он вздумал спять номер. Он показал свои
деньги. Ночью мать и сестра убили его молотком и, ограбив, бросили
тело в реку. Утром пришла жена и, ничего не зная, открыла, кто у
них остановился. Мать повесилась, сестра бросилась в колодец. Эту
историю я перечитывал тысячи раз. С одной стороны, она была
невероятна. С другой - естественна. Во всяком случае, я считал,
что этот чех в какой-то степени получил по заслугам: зачем было
ломать комедию?
Долгие часы сна, воспоминания, чтения газетной заметки,
чередование света и мрака - так время и шло. Я слышал, что в конце
концов в тюрьме теряется понятие о времени. Но я не очень-то
понимал, что это значит. Я ведь не представлял себе, какими
длинными и вместе с тем короткими могут быть дни. Тянется-тянется
день, и не заметишь, как он сливается с другим днем. И названия их
теряются. "Вчера" и "завтра" - только эти слова имели для меня
смысл.
Однажды сторож сказал мне, что я сижу в тюрьме уже пять
месяцев, я поверил, но осознать этого не мог. Для меня тянется все
один и тот же день, хлынувший в мою камеру и заставлявший меня
делать одно и то же. Когда сторож ушел, я посмотрел на себя в
донышко своего жестяного котелка. Мне показалось, что мое
отражение оставалось серьезным, даже когда я пытался улыбнуться
ему. Я покачал котелок перед собой. Улыбнулся, лицо мое сохраняло
суровое и грустное выражение. День был на исходе, наступал час, о
котором мне не хочется говорить, - час безымянный, когда из всех
этажей тюрьмы поднимался вечерний шум и вслед за ним - тишина. Я
подошел ближе к высоко прорезанному окошечку и при последних
отблесках света еще раз посмотрел на свое отражение. Оно по-
прежнему казалось серьезным, оно, несомненно, таким и было в эту
минуту. Как раз тут я впервые за несколько месяцев ясно услышал
свой голос. Я узнал в нем тот самый голос, который уже много дней
звучал в моих ушах, и понял, что все это время я вслух
разговаривал сам с собой.
|
|