- Нет, - сказал я.
- Тогда почему же вы пришли с оружием и почему вернулись
именно в это место?
Я ответил, что это было случайно. И прокурор сказал зловещим
тоном:
- Пока у меня больше нет вопросов.
Все потом было непонятно, во всяком случае для меня. Судьи о
чем-то поговорили между собой, и председатель объявил, что
назначается перерыв, после которого заседание возобновится и будут
выслушаны свидетели.
Мне опять некогда было поразмыслить. Меня увели, посадили в
тюремный фургон, отвезли в тюрьму, и там я поел. Очень скоро, так
скоро, что я ничего еще не почувствовал, кроме усталости, за мной
пришли, все началось снова, и я оказался в том же зале, перед теми
же лицами. Только жара стала еще удушливее. И каким-то чудом уже у
каждого присяжного, у прокурора, у моего адвоката и у некоторых
журналистов появились соломенные веера. Молодой журналист и
маленькая женщина сидели на своих местах. Но они не обмахивались
веерами и все так же безмолвно смотрели на меня.
Я вытер пот со лба, но немного пришел в себя и понял, где
нахожусь, лишь в ту минуту, когда услышал, что произнесли фамилию
директора богадельни. Его спросили, жаловалась ли на меня мама, и
он ответил, что да, жаловалась, но все его подопечные страдают
этой манией, они всегда жалуются на своих близких. Председатель
попросил его уточнить, упрекала ли меня мать за то, что я поместил
ее в богадельню, и директор опять сказал, что да, упрекала. На
следующий вопрос он ответил, что его удивило мое спокойствие в
день похорон. Его спросили, что он понимает под словом
"спокойствие". Директор тогда уставился на кончики своих ботинок и
сказал, что я не захотел посмотреть на свою усопшую мать, ни разу
не заплакал и уехал сейчас же после похорон, не проведя ни одной
минуты в сосредоточенной печали у ее могилы. Его удивило еще одно
обстоятельство; служащий похоронного бюро сказал ему, что я не
знаю точно, сколько лет было моей ма-
[65]
ме. После этого последовало краткое молчание, а затем председатель
qopnqhk, действительно ли директор говорил обо мне. Тот не понял
вопроса, и председатель разъяснил: "Таков закон". После этого
председатель спросил у прокурора, не хочет ли он задать какой-
нибудь вопрос свидетелю, но прокурор ответил: "О, нет! Достаточно
и того, что мы слышали!" Он воскликнул это с таким пафосом и
бросил на меня такой торжествующий взгляд, что впервые за много
лет у меня возникло нелепое желание заплакать, потому что я
почувствовал, как меня ненавидят все эти люди.
Спросив присяжных и моего адвоката, нет ли у них вопросов к
директору богадельни, председатель суда выслушал показания
сторожа. Повторился тот же церемониал, как и для всех других.
Подойдя к месту свидетелей, сторож посмотрел на меня и отвел
взгляд. Он ответил на вопросы, которые ему задавали. Сказал, что я
не хотел посмотреть на маму, что я курил, что я уснул у гроба, что
я пил кофе с молоком. Я почувствовал, как это возмутило всех
присутствующих, и в первый раз понял тогда, что я виноват. Сторожа
заставили повторить его рассказ о кофе с молоком и о сигарете.
Прокурор посмотрел на меня, и глаза его блестели насмешкой. И тут
мой адвокат спросил сторожа, не курил ли он вместе со мной.
Прокурор с яростью восстал против этого вопроса: "Кто тут
преступник? И разве допустимы попытки очернить свидетелей
обвинения для того, чтобы обесценить их показания, которые все же
останутся сокрушительными?" Несмотря на его выпад, председатель
попросил сторожа ответить на вопрос адвоката Старик сказал
смущенно:
- Я знаю, что поступил неправильно, но я не решился отказаться
от сигареты, которую господин Мерсо предложил мне.
В заключение спросили меня, не желаю ли я что-нибудь добавить.
- Ничего, - ответил я. - Свидетель сказал правду. Я
действительно предложил ему сигарету.
Сторож посмотрел на меня, во взгляде его было некоторое
удивление и даже благодарность. Замявшись немного, он сказал, что
сам предложил мне выпить кофе с молоком. Мой адвокат шумно
возликовал и заявил, что присяжные заседатели, конечно, учтут это
обстоятельство. Но прокурор загремел над нашими головами:
- Да, господа присяжные учтут это обстоятельство. И они
сделают вывод, что посторонний человек мог предложить кофе, но сын
должен был отказаться, а не распивать кофе у гроба матери, давшей
ему жизнь.
Сторож вернулся на свое место.
Когда пришла очередь Томаса Переса, одному из судебных
приставов пришлось поддерживать его под руку, чтобы он мог
предстать перед судьями. Перес сказал, что он больше знаком был с
моей матерью, а меня видел только один раз - в день похорон. Его
спросили, что я делал в тот день, и он ответил:
- Вы же понимаете, мне и самому было очень тяжело. Так
[66]
что я ничего не видел. Мне тяжело было, и я ничего не замечал. Я
даже лишился чувств.